— Достоверной информации у меня нет. Я знаю лишь то, что мне говорят. Сегодня я познакомился с Уитерби, и он обещал отвезти меня к Падильо, присовокупив, что тот попал в передрягу. После разговора с Уитерби я столкнулся с Маасом, этой таинственной личностью. Маас утверждал, что работодатели Падильо решили им пожертвовать — обменять его на двух изменников из Управления национальной безопасности. За пять тысяч долларов Маас соглашался вывести Падильо из Восточного Берлина через тоннель. Почему-то он уверен, что Падильо клюнет на это предложение. Он хотел получить половину денег вперед, но я отказал, а потом позвонил тебе, чтобы ты привез требуемую сумму. Вот, пожалуй, и все, если не считать Бурмсера и его помощника с белозубой улыбкой.

— Хочу уточнить.

— Валяй.

— Маас предлагает вам выгодное дело, если тоннель действительно существует.

— О чем ты?

— С этой стороны в домах практически нет незаколоченных подъездов, от которых можно быстро добежать до Стены. Но жители Западного Берлина берут две с половиной тысячи баксов за то, что откроют вам подъезд, в который вы и вбежите, преодолев Стену. Иначе вас пристрелят.

Есть люди, которые готовы заработать на всем, будь то война или голод, пожар или желание ощущать себя человеком.

Многоквартирные дома, мимо которых мы проезжали, строились в спешном порядке в 1948 году. Штукатурка местами осыпалась, обнажив красные кирпичные раны. Балконы наклонились, а где-то провисли, грозя скорым обвалом.

— Ты еще можешь вернуться, — предложил я.

— Только вперед, — возразил Куки. — Ты знаешь, сколько народу переходило в Западный Берлин до того, как возвели Стену?

— Примерно тысяча в день.

— То есть тридцать тысяч в месяц. В основном рабочие, но хватало и инженеров, врачей, ученых, различных специалистов. В ГДР зрело недовольство.

— Естественно.

— Перебежчики честили республику рабочих и крестьян на все лады. Ульбрихт слетал в Москву и убедил Хрущева закрыть границу. ГДР больше не могла терпеть такого унижения. Запад вел счет перебежчикам, и с каждой новой тысячей в газетах появлялись аршинные заголовки. Так что одним жарким августовским днем Ульбрихт вернулся из Москвы и отдал соответствующий приказ. Поначалу появилась лишь колючая проволока. Затем начали сооружать Стену — из метровых бетонных кубов. Когда этого оказалось недостаточно, высоту нарастили шлакоблоками. Один из моих знакомых, он работает в «Лоун стар цемент», осмотрел Стену и сказал, что сделана она отвратительно, с профессиональной точки зрения.

— А что мог предпринять Бонн?

— Поверни налево. Они могли предугадать появление Стены. У них отвратительная разведка, но ведь не хуже, чем у нас или англичан. Все-таки нужно время, чтобы отлить бетонные трубы, подвезти цемент. Кто-то мог и прознать о том, что задумали «красные». Очень уж сложно провести подготовку к возведению двадцатисемимильной стены в центре большого города, не допустив при этом утечки информации. Если б на Западе прознали, что их ждет, они бы открыли огонь из всех пропагандистских орудий. Англичане, американцы и французы могли бы направить русским ноты протеста. В Западном Берлине работали шестьдесят тысяч немцев из Восточного Берлина. Кто-то из них мог бы и остаться. Черт, да многое можно было сделать.

— То есть Западу не хватило хорошего организатора пропагандистской кампании.

Куки усмехнулся.

— Возможно. Во всяком случае, Восток тут не упустил своего. Особенно отличилось гэдээровское Общество дружбы с другими странами. Наступление велось в трех направлениях. Во-первых, много говорилось о тех «изощренных и нечестных методах», которыми завлекают на Запад врачей, инженеров и всех прочих. Хотя метод был один — высокая зарплата.

Во-вторых, те, кто жил в Восточном Берлине и работал в Западном, получал по четыре марки ГДР за каждую марку ФРГ. То есть любой мог наняться в Западном Берлине на самую неквалифицированную работу и получать при этом больше специалиста с университетским дипломом, пашущего на Востоке. Общество дружбы нещадно ругало подобное неравноправие.

И в-третьих, много шума вызывала контрабанда. Восточные газеты вещали, что Стена поможет остановить «незаконный экспорт» оптики, фарфора, тканей и тому подобного. Утверждалось, что ГДР теряет от контрабанды тридцать пять миллионов марок в год.

— Наверное, ты прав в том, что Западу не стоило бравировать тысячами перебежчиков.

— Я бы и сам не смог устоять перед таким искушением.

— Конечно, жалко пренебречь таким козырем, особенно если твердить при этом об объединении. Но это уже чисто академический вопрос. И если ты готов выслушать фирменное предсказание Маккоркла, я готов изречь оное.

— Какое же?

— Эта Стена не рухнет, по крайней мере, при нашей жизни.

— Тут я с тобой спорить не стану. Мы почти приехали. Поверни налево.

Я повернул на темную, мрачную улицу, название которой прочесть мне не удалось, да я и не стремился к этому. Проехав квартал, мы увидели кафе «Будапешт», занимавшее первый этаж трехэтажного углового дома. В неоновой вывеске, тянущейся вдоль фронтона, перегорела половина ламп. Дом явно построили до войны, а потом лишь подновляли, не уделяя особого внимания подбору краски. Место для парковки я нашел без труда. Мы вылезли из кабины и пошли к входу, врезанному в угол здания.

Куки толкнул тяжелую деревянную дверь, и мы ступили в зал, просторную комнату длиной в шестьдесят и шириной в тридцать пять футов, с высоким потолком и эстрадой в дальнем конце. Джаз-оркестр из четырех человек наигрывал какой-то блюз, кажется, «Счастливые дни вернулись вновь», несколько пар кружились на танцплощадке размером двенадцать на двенадцать футов. Одну из пар составляли две девушки. Вдоль двух стен тянулись кабинки, бар располагался рядом со входом. Наплыва посетителей не чувствовалось, три кабинки из каждых четырех пустовали. Снимать плащи мы не стали.

— Давай сядем за стол, — предложил я.

Мы выбрали кабинку неподалеку от двери.

— Который час?

— Без пяти десять.

— Выпьем, пожалуй, водки. Ничего лучше мы тут не найдем.

Подошла официантка, и мы заказали две рюмки водки. Если мы и привлекали внимание, то не более, чем блоха в собачьей шерсти. Вернулась официантка, поставила перед нами по полной рюмке, подождала, пока мы расплатимся. Куки дал ей западногерманские марки и отказался от сдачи. Она не улыбнулась. Не поблагодарила. Отошла и устало остановилась у свободной кабинки, благо их хватало, разглядывая свои ногти. Потом начала кусать один из них.

Куки пригубил рюмку и улыбнулся.

— Могло быть и хуже.

Я последовал его примеру. В достоинствах водки я не разбирался. Мог оценить только крепость. В этой, похоже, содержался высокий процент спирта.

— Что нам теперь делать? — поинтересовался Куки.

— Ждать.

— А если ничего не произойдет?

— Вернемся в «Хилтон», вызовем полицию и будем объяснять, каким образом в моем номере оказался покойник. Ты что-нибудь придумаешь.

Мы даже не успели допить водку. Ровно в десять открылась дверь и в кафе вошла девушка. В темно-зеленом, перетянутом поясом кожаном пальто и черных сапогах на высоком каблуке. С длинными черными волосами, подстриженными «под пажа». Она прямиком направилась к нашему столику и села.

— Закажите мне бокал вина, — сказала она по-немецки.

Я подал знак официантке, а когда она дотащилась до нашей кабинки, заказал бокал вина.

— Где Уитерби? — спросила девушка.

— Убит. Застрелен.

На подобное известие люди реагируют по-разному. Одни ахают и начинают повторять «нет» снова и снова, как будто отрицание случившегося может что-либо изменить. Вторые выбирают более театральный вариант. Лица бледнеют, глаза округляются, они начинают кусать костяшки пальцев, прежде чем сорваться на крик или рыдания. Третьи на мгновение умирают сами. К последним относилась и эта девушка. Она замерла, кажется, даже перестала дышать. Какое-то время напоминала статую, а потом закрыла глаза и выдохнула: «Где?»