– Эй, эй, руки! – инспектор отступал к берегу, на всякий случай держа пистолет на вытянутой руке. – Ваша копия протокола, – бросил он на землю желтый листочек. – Повестку в суд пришлют по почте в течение двух недель. Не подходить! Стоять на берегу! – он запрыгнул в катер.

– «От винта!» кричал Карлсон, отбиваясь от гомосеков, – подвел итоги Шурик.

– Развели всякую мразь, – в сердцах выругался инспектор, оттолкнув катер от берега. – Иностранцев, геев, жидов.

– Кто здесь жид? – взревел Серега. – Достали уже!

– Ну ты даешь, блин! – Шурик хлопнул меня по плечу. – Не пил же вроде, как только такой бред в голову пришел…

– Поработай у нас в фирме, еще не такое озарит. Мне на прошлой неделе два дня подряд мозги промывали: обязательные ежегодные курсы. Все объяснили: как надо уважать сексуальные меньшинства, как нельзя бабам на работе улыбаться, и так далее.

– Край непуганых идиотов, – вздохнул Шурик. – Я только надеюсь, что Уфук с папашей ничего не поняли.

Мы обернулись. Наши подопечные чувствовали себя неплохо. Папа вытирал рукой разбитую губу, а Уфук тараторил что-то успокаивающее, периодически поглаживая старика по голове.

На обратном пути мы молчали. Говорил только турецкий папа. Он как-то мгновенно постарел, ссутулился, стали видны морщины на лице, высохшая кожа и усталые глаза. Руки его дрожали. Почему-то казалось, что этот человек провел всю жизнь, работая в поле с мотыгой в руках.

Когда гости вылезали из машины, папа неожиданно замолк. Он стоял и смотрел на нас слезящимися глазами. Уфук попытался выдавить из себя что-то вроде «спасибо», но не смог. Неловкость развеял Серега, поднявший в воздух два пальца.

– «Галатасарай» – чемпион! – заявил он.

– Галатасарай, – просветлел папа и помахал рукой.

– Серый, ты чего ему сказал? – удивился Женька.

– Это у них футбольная команда. Типа нашего «Спартака», – снизошел до объяснения Сергей.

– А вообще-то, мы здесь расслабились. Нежными стали, тонкокожими, чувствительными, – пришло мне в голову. – В Европе скинхеды турок по ночам жгут, а уж про Россию я молчу. Там бы тебя, Серега, менты по морде сразу отделали, да и сапогами по ребрам, и никому ничего не докажешь.

– Да все лучше, чем цивилизованным фашизмом заниматься. Когда бьют сапогами, все просто и понятно, а тут… Мразь.

– А это себе скажи спасибо. Дикарь. Надо было действовать цивилизованно, а не удочку из рук вырывать.

– И как это – цивилизованно – по-твоему?

– А надо было вежливо сказать с Оксфордским выговором: «Вы не правы, сэр».

– Да ну тебя на хрен. Заколебало все, – Серега задумался. – И на кой хер мы здесь живем?

– Ну, это вопрос философский. Потому что дома работы для нас нет, бизнесом заниматься не умеем, или не хотим, и так далее.

Мы заехали в магазин. Купили мясо и водку. Потом завалились к Сереге, мясо зажарили и съели, водку выпили. Серегу в последнее время почему-то тянет на черно-белые ленты сталинских времен, он объясняет это генетической памятью. Так или иначе, этой ночью мы смотрели «Два бойца». Над тихим кварталом одноэтажных домиков разливался нестройный хор, поющий «Шаланды, полные кефали». Потом пришла соседка и попросила нас петь потише, потому что мы мешаем ей работать. «Я работаю дома», – возмущенно объясняла она. Когда соседка ушла, мы тихонько спели про «Темную ночь». Около полуночи за Шуриком приехала смирившаяся со своей участью Маринка, а мы остались ночевать у Сереги, и долго обсуждали, победил бы Гитлер в войне, не будь у нас Сталина.

Ночью мне снился кошмар. Была война, и на каждом шагу вооруженные автоматами патрули проверяли документы. Завтра нас должны были выгнать из домов и расстрелять. Я собирался прорываться на юг, почему-то на мотоцикле, который никогда до того не водил. Мне уже удалось выбраться за город, как две капли воды напоминавший небольшую голландскую деревушку, в которой я когда-то прожил несколько недель. На асфальтовой дорожке, среди невысоких сосенок и холмиков, поросших вереском, меня с ухмылкой поджидал вчерашний рэйнджер. Он был в нацистской форме со шмайсером.

Суд назначили только через пять месяцев. Обвиняли нас в браконьерстве и оказании сопротивления при задержании, за что полагался штраф, а в худшем случае до полутора лет тюрьмы.

С адвокатами нам не везло. Один из них, дорогой и приличного вида, пожал плечами и отказался вести дело. Он считал, что доказать превышение рэйнджером своих полномочий будет практически невозможно, а бояться нам следует только штрафа на кругленькую сумму. Другой почти было согласился, но произвел на меня впечатление мелкого жулика, так как сочувственно вздыхал и клялся, что только он сможет спасти нас от тюремных решеток. Третий заломил огромный гонорар и потребовал половину вперед. Гонорар, затребованный третьим адвокатом, многократно превышал максимальный штраф, названный первым. В результате от адвокатских услуг мы отказались.

Я провел несколько выходных в муниципальной библиотеке, пытаясь изучить хитросплетения закона. Вопрос упирался в то, оказали мы сопротивление стражу порядка, или нет. Возможных трактовок этого самого сопротивления оказалось столько, что я отчаялся понять что-либо в запутанных прецедентах, и дело это забросил.

Отослано было гневное письмо в управление национальных парков, с копиями в мэрию и куда-то еще в вышестоящие инстанции. На письмо пришел вежливый, совершенно не относящийся к делу ответ, написанный во вполне совковом стиле, про то, что служба охраны парков улучшается с каждым годом.

Женька раскопал смутную общественную организацию, занимающуюся защитой гражданских прав, но толку от них не было никакого, только вред. Защитники прав продали адреса и телефоны потерпевших в базу данных, и нас начали заваливать по почте невообразимым количеством всякой дряни, не говоря уже о назойливых телефонных звонках, предлагающих купить что-нибудь ненужное.

У турецкого папы после злополучной рыбалки начались приступы стенокардии на почве нервного стресса. Уфук потащил его к врачу, сделал официальное медицинское заключение, и невероятными усилиями добился того, что посольство Турции разразилось письмом с протестом против грубого обращения с иностранными подданными. Письмо было подшито к делу.

В день, на который было назначено слушание, разбиралось еще несколько десятков всяких скучных дел, связанных с охотой и рыболовством. Кто-то выловил с катера лосося редкой мраморной породы и должен был платить штраф. Кто-то еще укрыл от инспекции пойманную сверх нормы рыбу. Кто-то развел в парке костер, и плясал вокруг него нагишом, и так далее.

На каждое дело уходило не более десяти минут, судебное производство было поставлено на поток. Наконец, дошла очередь и до нас.

Показания рэйнджера выглядели так: группа подозрительных личностей нарушала закон. Они употребляли на берегу алкоголь, били бутылки, занимались браконьерством и попытались оказать сопротивление представителю власти. Последний вынужден был прибегнуть к силе, и, угрожая табельным огнестрельным оружием, геройски восстановил общественный порядок.

От нас выступал Уфук. Он призывал к соблюдению свободы личности, потрясал медицинскими справками и письмами из посольства, объяснял про угрозы, стенокардию, разбитую губу и унижение человеческого достоинства.

– Штраф триста пятьдесят долларов с каждого, – со скукой в голосе вынес вердикт судья.

– Но, ваша честь, – не выдержал я. – Мы считаем, что сотрудник инспекции нарушил наши конституционные права.

– Штраф четыреста пятьдесят долларов за неуважение к суду. Будете еще препираться?

– Нет, ваша честь – вздохнул я.

На улице было жарко. Уфук проклинал американское правосудие и грозился уехать в Турцию, тем более что папа посылал ему пространные послания. В них четкой нитью проходила одна и та же мысль: Америка – нехорошая, неправедная страна.