- Шли мы с товарищем по азиятским пескам голопятыми, потрескались ступни до кости, хоть в голос вой.

Найдем лошадь павшую, вырежем ножом кожу с мясом, обернем ноги. Вот и дошел. В законе мы с тобой, Василиса Федотовна. Али порушено?

- Знамо дело, в законе. Только переступила я черту по бабьей слабости дите у меня. Хоть ветром майским надуло, - видишь, приволье какое! - все же по закону Автономом Кузьмичом зовется сын. Если смиряешься, становись хозяином, горемыка.

И потому, может быть, что притянула к себе за бороду и, склонившись с коня, поцеловала благостно, с легким стоном горлицы, осмелел Кузьма, полюбопытствовал почтительно, по какой нужде кормит большого мальца грудью. Погладила Василиса меж ушей коня, рассказала, будто шел как-то солдат на побывку, а через дорогу протянул ноги ыалец лет шестнадцати, грудь матери дудонит.

Спрашивает служивый, какой губернии отрок. А тот отвалился от кормилицы, сладостно чмокая губами: "Тамбоцкои!" - и опять сосать. "Такой большой, а все сосунок", - урезонил воин. "А черта ли нам!" - опять чмокнул губами, Василиса опустила глаза и уж с сердцем закончила: кормление просветляет разум, утихомиривает душу.

Нес Кузьма налитого силой Автонома до самого двора, через всю Хлебовку, другой рукой вел коня, рядом шла Василиса нога в ногу с мужем - ни дать ни взять царевна шемаханская.

Карпуха Сугуров, черноволосый, синеглазый, статный плотник, что-то слишком уж по-хозяйски воззрился на Кузьму, почти с супружеской тревогой спросил Василису, вонзив топор в бревно последнего венца возводимого амбара:

- Васена, а?

- Какая я тебе Васена? Вон для мужа, Кузьмы Данилыча, я Васена, а для тебя хозяйка. Запомни это на всю жизнь, Карп! - Василиса легко поднялась на крыльцо и скрылась за зелеными дверьми веранды.

Жарко-синие, уверенные в своем счастье глаза Карпея встретились с низко опущенными от непомерной тоски глазами Кузьмы. Плотник выдернул топор, поигрывая им в отблесках закатного солнца.

Скрепя зубами, исступленно просил Кузьма господа ниспослать кротость ему, чтоб связала руки. И тут мальчишка верхом на рыжем коне погнал со двора четырех лошадей да двух жеребят в ночное. Пышнохвостый двухлеток, озоруя перед старыми конями, махнул через саманную стену, да, видно, оробел, перекинул передние ноги и повис на стене. Ни взад, ни вперед.

- Стенку ломай! - приказала Василиса Карпею. - Пока ребра не помял конек.

Карпей Сугуров взялся за пешню, но Кузьма остановил его:

- Не трог. Отвернитесь все.

И когда Василиса и Карпей отвернулись и только мальчишка на коне завесил быстрые глаза рукавом рубахи, Кузьма взял рыжего двухлетка за передние ноги, поднял и попятил за стену. На стене же остались волосья будто конек, играючи, потерся о нее.

Василиса раздула ноздри, удивленная и польщенная.

Спешила мальчишку, подвела к Кузьме.

- Власушка, поклонись своему родному бате в ноги:

страдал за нас...

Ольга Цевнева разрешилась в доме Василисы, мальчишку крестили в хлебовской церкви, нарекли Тимофеем.

Крестными отцом и матерью были Отчев и шустрая еще бабушка Домна.

Влас и Автоном постоянно ждали от отца проявления силы. Но Кузьма отнекивался: была сила, когда маманя на двор носила...

Лишь раз мальчишки подсмотрели за отцом, когда после сева мяли навоз на кизяки, воду возили бочками из реки: медленно оглядевшись кругом, не заметив затаившихся в тальнике ребятишек, Кузьма зачерпнул полную бочку воды и поставил на дроги. Но только выпорхнули из кустов, он растерялся, схватил ведро и начал лить в уже полную по самое жерло бочку.

- Ничего вы вроде не видали, сынкп. Откроюсь: с рождения наказан силой. И умру от силы. Казать ее грех большой.

Василиса посмеивалась над Кузьмой, а он все чаще простовато чудил. Загонял домой убежавших лошадей, уж не удивляя сыновей сказочной резвостью. По каждому пустяшному делу испрашивал у Василисы дозволения.

- Как хозяйка молвит, так и будя. Моя дела темная.

Хозяйство крепло в ее руках. За двором радовал душу по весне цветущий сад, на омываемой вешними водамп Орелке зеленела большая делянка леса, укосный травостой дурманил голову в лугах и степи. Сеяли пшеницу на продажу, бахчи для услады, до Нового года хранились свежие арбузы в просяном семени, а о соленых арбузах и говорить нечего - до лета держались.

Обид своих она не забывала, не прощала ни мужу, ни Карпею, который каждую страду нанимался к ней в работники, год от года все чаще жег рюмкой бравую красоту, тускнея на глазах.

Изнеженно побелело Василисино продолговатое лицо с печально-гордыми глазами святой девы. Важная осанка статной крупной фигуры удерживала даже самого развеселого шутника молвить Василпсе зряшное слово. Высоко носила обманчиво-смиренную непокорную голову. Спали врозь. Стоскуясь, сама неслышно прилетала к мужу со своей пуховей подушкой, радуя его нежностью, так что утром дивился Кузьма, не приснилась ли ему возлюбленная царя Соломона? Если же он сам крался к ее постели, Василиса холодно, лишь из снисхождения допускала к себе мужа. Жена сама знает свое время, под ее сердцем стучит ножкой ребенок... Слушайся жену мудрую! По-прежнему загадочно-молчаливый, Кузьма временами шумел, норовя вывернуться из обернутых шелком оглобель, но после каждого бунта упряжка становилась крепче.

Смутно догадался с годами: сколько ни махай дубиной, ковыля не скосишь - стелется покорно, чтобы снова выпрямиться.

Василиса робела иногда перед его молчаливой и кроткой загадочностью... Любовалась украдчиво его работой, а если он заприметит, глаза ее наливались синим холодом...

Батюшку того, что венчал их, разбила ошалевшая тройка, сорвавшись с Каменной горы в речку у Соминого омута. Померли сверстники, а он, Кузьма, остался со своей Василисой да прежней ее любовью Карпухой Сугуровым...

Кузьма прижался к тугобокому телку-годовику, почесывая подгрудок. Телок лизнул его шею горячим, шершавым, как терка, языком.

- Не крестись, забудь все, доверься силе нетутошней. - И от этого, казалось, не своего голоса, от лунного половодья во дворе страшно и сладостно замирала Фиена в ожидании таинства. - Тихонько, не изувечьте суятных овец.

И девки, распахнув шубы, вытягивая руки, ловили овец, повязывали на шею передники или платки. Какой масти попадется овца, такой и будет жених.

Ни живой ни мертвой брела вдоль степы Марька Отчева. Подсунул ей Кузьма ласкового теленка, а когда девка, приговаривая "судьба-судьбина, повесь передник на суженого-ряженого", повязала на его шею передник и выпорхнула из преисподнего мрака на лунный разлив с серебристо искрившимся двором, Кузьма снял ее передник, повязал на кобеля Наката и сам испуганно изумился: неужели сделал это, понужденный судьбой?

По сердцу была ему уважительная Марька, и радовался, что уберегли ее родители, когда металась в черной оспе, только меж бровей и осталась шадрпнка, как бы высветлив нежный лик ее. Одна из всех не сняла Марька креста, когда Фиена обескрестпла девок в горнице.

"Достанется нашему Автоному эта доброта и красота несусветная", подумал Кузьма с неосознанной зависттью. Полез нахолодавшим пальцем в свой рот, пересчитывая зубы. И подумалось ему: уж не продрог ли он под синим сквозняком студеных глаз Василисы? Вздохнул прпмиренно; подобрев, сбросил с сеновала охапку разнотравья овцам, пошел в дом.

На кухне Василиса раздувала сапогом самовар.

- Перестал бы голопятым ходить. Обезножешь, на руках мне же придется носить тебя, - сказала она таким грудным голосом, каким обычно говорила накануне прихода к нему со своей подушкой.

- Совсем тепло, - легкомысленно повеселел Кузьма, вытирая ноги о солому. - Дохнула ты майским голоском. - Умолк, сладостно пропадая под ее взглядом.

4

Во двор заехал Автоном на паре сильных коней, вязко скрипя полозьями саней. Разомкнулись клещи хомутов, встряхнулись запревшие кони, пофыркивая; Автоном покрыл их дерюгами, повел в конюшню. Управился с лошадьми, обмел пучком соломы снег с валенок, взял из саней мешок с покупками и, кинув на руку тулуп, пошел в дом.