Когда мы вышли после ужина на улицу, еще не стемнело. Ему не хотелось пить кофе, и у меня появилось дурное предчувствие, но когда мы сели в машину, он сказал:

– Мы могли бы теперь немного прокатиться. Здесь есть неподалеку одно местечко, которое мне хотелось бы тебе показать. Тебе ведь еще не пора домой?

– Я должна быть дома к половине двенадцатого, – ответила я, но сейчас было всего начало десятого. Мысль о том, чтобы поехать прокатиться, показалась мне привлекательной: вечер был прекрасный, по небу быстро бежали облачка. Но ехать далеко не пришлось. Через несколько миль по дороге, казавшейся слишком узкой для автомобиля Виндхэма, мы подъехали к какой-то маленькой деревушке. Из окна машины я увидела церковь наверху крутого холма, и мы остановились возле высокой кирпичной стены.

– Где мы? – спросила я, осмотревшись: я чувствовала, что он приехал сюда неспроста.

– В деревне, – ответил он. – Дом за этой стеной принадлежит моей тетке. Я подумал, что мы могли бы приехать и взглянуть на него.

– Она дома? – поинтересовалась я.

– Она умерла. Думаю, дом выставлен на продажу, и мне захотелось хотелось посмотреть на него, прежде чем его разрушат. Хочешь пойти со мной?

– Конечно, – сказала я, внутренне удивляясь, как это он так точно выбрал экскурсию, которая для меня представляла огромный интерес.

Даже стена выглядела прелестно: кирпич был старым, светло-красным, и поблескивал в угасающем свете. Мы вылезли из машины и пошли к воротам. На ногах у меня были туфли на высоком каблуке, они утопали в траве и грязи на каждом шагу. Возле самых ворот висело объявление о продаже: «Резиденция, известная под названием Биннефорд-хауз, расположена в Биннефорде, бывшая собственность мисс Марджори Фаррар. Будет выставлена на аукцион 16 июня вместе с домиком садовника и двенадцатью акрами земли». Я остановилась и прочитала подробное описание системы центрального отопления и расположения комнат, а Виндхэм пошел дальше один. Когда я наконец последовала за ним и завернула за поворот подъездной дорожки, я увидела его, а за его спиной – этот необычный дом. Он был огромен и так прекрасен, что я поразилась: большое строение XVIII века, массивное, но удивительно элегантное, из серого и розового камня, с окрашенными белой краской дверьми и многочисленными пропорциональными окнами, утопающее во вьющихся растениях. Мы находились от него на расстояние примерно двухсот ярдов и могли полностью охватить его взглядом.

Я взяла Виндхэма за руку, и мы медленно направились к дому по каменной дорожке. По одну сторону от нас была лужайка, а по другую – аллея, обсаженная деревьями и цветами: нарциссами и маргаритками, белеющими в быстро подступающей темноте. Когда мы подошли к парадной двери, Виндхэм сказал:

– У меня нет ключа, здесь никто не живет. Ты не расстроишься? Мы не можем войти туда.

– Нет, нет.

Мне хотелось, чтобы он рассказал мне об этом доме, но я боялась спрашивать его: он казался задумчивым и отчужденным. Мы обошли дом кругом. Сад простирался вниз по холму в дальнем конце, за аллеями и кустарниками. Виндхэм махнул рукой в том направлении и сказал:

– Там дальше река.

– Какая река?

– А ты как думаешь? Вай. Река Вай. Хочешь, спустимся к ней? Наверняка, там очень грязно, все поросло крапивой. Ты испортишь свои чулки.

– Наплевать на чулки.

– Действительно? Тогда пошли.

И я стала спускаться вслед за ним к речному берегу. Не доходя до реки, сад резко обрывался. Когда мы спустились до самого берега, то оказались в густой мокрой траве. Мы стояли и смотрели на бурный поток.

Уровень воды поднялся из-за постоянных весенних ливней, и она неслась по корням деревьев плотной крутящейся массой. Пока мы там стояли, я замерзла и почувствовала страх: было уже совсем темно, хотя наши глаза уже привыкли к темноте, и тишина вечера была для меня непривычной. Я ничего не могла понять. Я здесь, среди всей этой зелени, над которой так смеялась со своими лондонскими друзьями… Здесь все казалось более реальным, чем в Лондоне: река, и деревья, и трава; и ни единой души в округе. Я вздрогнула, Виндхэм заметил это:

– Пойдем, становится холодно, – и он повел меня в сад. По дороге я споткнулась обо что-то мягкое и пугающее, похожее на дохлую мышь, но когда я наклонилась, то увидела сгнившее яблоко, лежавшее здесь с прошлой осени. Мне пришло в голову, что в этом и заключается жизненный путь для яблок-падунцов: лежать и гнить в траве, а та часть их «жизни», с которой я была более знакома – сбор урожая на продажу и для еды – сформировалась намного позже. Когда мы вернулись к машине, Виндхэм сказал:

– Видимо, я был здесь в последний раз. Я часто приезжал сюда мальчиком и жил с теткой.

– Я замерзла, – сказала я. – Дай мне сигарету.

– Тебе здесь не понравилось, Эмма?

– Конечно, понравилось. Просто так странно думать об этих простирающихся землях без единой души вокруг, в то время как в Лондоне каждой травинке приходится бороться за свое существование. Каждому дереву необходимо выиграть битву в Совете графства.

– А где тебе приятнее находиться?

– Лондон нравится мне больше. Здесь я чувствую себя чужой.

– Когда я был ребенком, мне было здесь очень хорошо.

– Теперь, должно быть, все по-другому.

– Нет, не так уж все изменилось. Просто на определенной стадии место как бы становится меньше. Когда мне было семнадцать или около того, я приезжал сюда и думал, что все как-то сжалось. Но потом все стало прежним. После войны все снова выросло.

– Это сжались твои ожидания.

– Как хорошо ты сказала! Да, думаю, именно это и произошло. В семнадцать мне хотелось всего. Но после войны я был рад просто тому, что дом сохранился.

– Когда ты говоришь о войне, я чувствую себя ребенком.

– Ты и есть ребенок.

– Нет. У меня самой есть дети.

– Эмма…

– Да?

– Говоря о сжатии… Когда я впервые увидел тебя, подумал: вот самая невероятная девушка, она тоненькая, как тростинка, и у нее самая потрясающая грудь. А теперь твоя грудь не кажется мне такой потрясающей. В смысле размера.

Я засмеялась.

– Ты хочешь сказать, что пригласил меня на это свидание только потому, что я была прекрасна?

– Ты и сейчас прекрасна, но почему твоя грудь уменьшилась…«сжалась»?

– Все очень просто. Я перестала кормить Джозефа.

Когда-нибудь слышал о грудном вскармливании? Грудь уменьшается, когда прекращаешь кормить, и довольно быстро. Разве ты этого не знал?

– Знал, наверное. Просто как-то не задумывался. Я никогда не видел, как кормят грудью. За исключением моей сестры, а она отказалась от этого через неделю, ей не понравилось. Значит, просто опали враз?

– В какой-то мере. Вообще-то они не опали, просто вернулись к своему прежнему размеру. Теперь они тебе не нравятся?

– Нравятся, конечно. Ты мне вся нравишься. Просто я говорил себе: вот девушка, с самой большой грудью, тоненькая, как тростинка, и выше меня ростом. Звучит провоцирующе?

– Дэйв говорил, что у меня в жилах не течет кровь. Однажды он даже выхватил бритву и порезал мне запястье, чтобы посмотреть.

– Что же случилось?

– Пошла кровь. Это было еще до свадьбы.

– Эмма…

– Да?

– Расстегни пальто и платье. Я не прикоснусь к тебе, просто хочу взглянуть.

Я расстегнула пальто и блузку и осталась в своем черном кружевном бюстгальтере, освещенная лунным светом, бросающим блики на мою бледную кожу. Он смотрел на меня, и я смотрела на себя некоторое время, потом подняла глаза к небу, где, подобно бурному речному потоку, бежали облака. Через некоторое время Виндхэм сказал:

– Эмма, мне они нравятся даже маленькие. Правда.

– Я рада.

– Ты всегда выглядишь усталой. Сын не дает тебе спать?

– Никто из детей не дает мне спать.

– Бедная Эмма. Это несправедливо.

– Виндхэм, надо идти, иначе я опоздаю. Особенно теперь, когда ты мне напомнил о них.

И мы уехали оттуда… На обратном пути он неожиданно сказал: