Когда я наконец снова улеглась и приготовилась по второму разу заснуть, я обнаружила, что в постели полно штукатурки, и пролежала без сна какое-то время, ощущая, как маленькие острые кусочки колют мне ноги. Я подумала о принцессе и горошине, и о старом мифе о повышенной чувствительности кожи аристократов. Я определенно принадлежала к ним, судя по тому раздражению, которое во мне вызывали эти маленькие кусочки штукатурки. Дэвид спокойно спал. Наша супружеская кровать, выдвинутая в центр комнаты, была полна трухи. Мы с Дэвидом не были слишком счастливы в ней.

С этого и начался для меня год Гаррика.

Возможно, некоторые удивятся тому, что мы не разошлись тогда. Но так уж сложилось, и я стараюсь быть точной и объяснить, почему я не осталась в Лондоне, в нашей айлингтонском доме, который столько значил для меня, и не позволила Дэвиду одному отправиться в Хирфорд.

Эти причины, корыстные и бескорыстные, были так ясны мне, что было сложно разделить их на пункты и подпункты. По корыстным соображениям я боялась остаться одной с детьми и нянькой; боялась публичного провала; боялась одиночества. Эти же причины можно было отнести и к бескорыстным, рассматриваемым в более мягком свете. Я не хотела лишать детей отца; мне не хотелось, чтобы Дэвида осуждали за то, что он оставил меня; не хотела, чтобы Дэвид оказался в одиночестве в Хирфорде. И не только потому, что знала: он может никогда не вернуться, но и потому, что была уверена – ему тоже будет одиноко.

И все же, несмотря на все эти пункты и подпункты – анатомию нашего брака, – оставалось кое-что, не поддающееся разделению, что все еще было единым целым. Мне правится упорядоченность, мне не по душе сумятица и неразбериха в браке: почему я должна поступать, как и он, но на самом деле так и произошло. Он сказал, что едет в Хирфорд, и я, решительная Эмма Эванс, добровольно согласилась следовать за ним.

Когда я думаю о фамилии – Эванс, – которую он мне дал, я понимаю: следовало бы с самого начала предвидеть, что из этого выйдет. Это было нелепое, комичное имя для женщины, которая всегда хотела оставаться только собой. Но, несмотря на всю свою образованность, во мне еще сильно было невежество.

Я встретила Дэвида Эванса четыре года назад в Телецентре в Уайт Сити. Тогда ему было двадцать пять, а мне двадцать два. Мы встретились случайно, в лифте. Я собиралась навестить своего приятеля, с которым мы должны были пообедать, того самого Боба, который много позже добыл для меня работу. Я не знаю, куда Дэвид направлялся. Мы, естественно, не разговаривали, но глазели друг на друга, и я подумала: где-то я его уже видела. Это была ничего не значащая встреча.

Наша вторая встреча стала, однако, решающей. Она состоялась в последнем поезде, отправившемся с вокзала Чаринг-кросс в сторону Тонбриджа, несколько дней спустя нашего первого столкновения. За это время я успела посмотреть пьесу с его участием, над которой он, очевидно, работал в тот день, когда мы встретились в лифте. Это был один из устаревших поездов, где отсутствовали коридоры и каждое купе имело отдельный выход на перрон. Я вошла первой; он, идя по платформе, заметил меня и тоже вошел в это купе. Я была этому рада: я верю в предначертания судьбы. Мы рассматривали друг друга, а поезд тем временем тронулся и начал набирать скорость. Дэвид произнес с очаровательным уэльским акцентом:

– Мы, кажется, уже встречались?

– Да, – ответила я, – В лифте телецентра на прошлой неделе.

– Правда? И все? А у меня сложилось впечатление, что я знаю вас…

Я не ответила, просто взглянула на него. На нем была все та же темно-синяя, короткая куртка. Он излучал ту особую ауру, которая характерна для актера. Даже его напускная грубость была не обыкновенной грубостью, а культивируемой, отполированной до блеска.

– Вы актриса? – задал он следующий вопрос. – Уверен, что видел ваше лицо где-то раньше. До этой встречи в лифте.

– Я определенно не актриса, – сказала я, – хотя прекрасно знаю, что вы – актер, если вы это имеете в виду.

– О? – удивился он. – Что вы хотите этим сказать?

– Ну, я полагаю, ваше любопытство ко мне вызвано лишь целью развить мое любопытство к вам. То есть, вы как бы намекаете мне на свою профессию.

Он воспринял мои слова с улыбкой. Мы здорово сыграли бы в «догонялки».

– Вы ошибаетесь на этот счет, – сказал он, – Но раз уж вы об этом заговорили, я догадываюсь, что вы знаете, кто я такой.

– Конечно. Я видела вас в воскресенье вечером, по телевизору. Кажется, Дэвид Эванс.

– Теперь скажите мне скорее, что вы думаете о моей игре, и я угощу вас сигаретой.

И он достал пачку из кармана.

– С фильтром не курю, – сказала я, рассматривая предмет сделки.

– Правда? Я думал иначе. У меня еще есть «Голуаз». – Он порылся в карманах и предложил мне смятую пачку с двумя последними сигаретами. Не успела я протянуть руку, он отодвинулся и сказал:

– Нет, нет, вы еще не сказали, как я хорошо играл.

– Почему вы думаете, что я досмотрела передачу до конца? Может, я выключила телевизор через десять минут? Может, я была занята чем-то более важным?

– Например?

– Многое можно делать при включенном для фона телевизоре.

– Ладно, – он убирал пачку в карман. – Нет похвалы, нет и сигарет.

Мы смотрели друг на друга, мрачно улыбаясь, установив за эти несколько быстрых минут дух провокации и торговли за превосходство. Наше сходство встревожило меня.

Через некоторое время я заметила, что он уже был готов сдаться, да и мысль о сигарете становилась все более соблазнительной. Он не мог больше смотреть мне в глаза и перевел взгляд на мои колени. В этот момент мы остановились на Лондонском мосту. Когда поезд снова тронулся, я сказала:

– Ладно уж, думаю, вы играли неплохо. Во всяком случае, сносно. Пьеса, конечно, дрянь, да и та девица просто ужас, но вы хорошо смотрелись. Вы были украшением этой пьесы, если можно так выразиться. Ну, можно мне теперь сигаретку?

Он снова полез в карман и достал сигарету. Я принялась искать спички, но он поднес мне зажигалку. Он держал ее таким образом, что мне пришлось наклониться вперед: наши колени соприкоснулись, а руки встретились. Я смутилась.

Оставшуюся часть пути мы болтали о том, о сем. Как оказалось, я должна была выходить раньше него. Он предложил мне последнюю «Голуаз», а сам закурил сигарету с фильтром, сказав, что не любит без фильтра. Я удивилась, зачем же он тогда таскает их с собой, и он ответил, что бережет их для женщины, с которой встречается. Он еще не знал моего имени и кто я такая, и мне стало грустно. Я прикрыла глаза и прикорнула в углу, сложив руки на коленях.

– Вы что-то затихли, – сказал Дэвид, когда мы подъехали к моей станции.

– Я очень устала, – ответила я.

Поезд замедлил ход; когда он совсем остановился, я почувствовала, будто что-то умерло во мне. Совершенно подавленная, я открыла дверь купе. Он не двинулся, чтобы помочь мне, не такой он человек.

– Ну, до свиданья, – сказала я холодным и вежливым тоном, тоном говорящего манекена, и вышла. Захлопнув за собой дверь и не оборачиваясь, я направилась к выходу и уже протянула свой билет, когда он догнал меня и взял под руку, словно делал это уже не один десяток раз.

– Что это вы себе позволяете? – спросила я, стряхивая его руку.

– Это-то я у себя и спрашиваю, – ответил Дэвид, протягивая билет контролеру. Тот заметил, что пассажир вышел не на своей станции. Дэвид что-то буркнул. Потом мы пошли к старой стоянке такси возле вокзала и остановились у ограждения под уличным фонарем. Тогда я сказала:

– Это был последний поезд до Тонбриджа.

– Я пойду пешком, – ответил Дэвид.

Мы долго стояли под фонарем, не глядя друг на друга. Я не могу до сих пор без волнения вспоминать об этих минутах. Сама я внешне излучала спокойствие, была неестественно бледна, а внутри меня все дрожало. Я еще никогда не была так испугана и старалась скрыть этот страх.