— Есть сволочи, — говорил он, — но неспособных людей нет.

Он угадывал каждого, казалось, знал каждого больше, чем тот сам себя. Он всех подбадривал и подначивал. В одном он открыл артиста, в другом будущего инженера, только перед Ланжеро он растерялся.

— Подожди, парень, — сказал он ему, — поживи. Я тебя еще не вижу.

— Как так?

— Очень просто. Поживи, поучись, поработай у нас. Нас поучи работать. Куда тебе спешить?

В этот вечер Воробей был наедине с самим собой.

Он ходил из угла в угол. Нельзя сказать, чтобы он был очень собой доволен. Вчера уехал Иван Павлович, доктор.

Перед отъездом они долго беседовали, доктор, по обыкновению, шутил, смеялся, но Воробей знал, что доктор никогда не шутит напрасно, обещал доктор прислать из Александровска инструктора — учить лесорубов летному делу. Многим недоволен остался доктор, упрекал Воробья, что живут они по старинке, как в «двадцать третьем году», — теперь так не живут.

В заключение сказал он Воробью скороговоркой:

— Всем ты хорош, парень. Но перегибаешь палку. Для себя мало оставляешь. Надо не только людям радоваться, а ко всему найти в себе радость — и к птицам, и к закату, и к речке, вот этой необыкновенной. О себе, о девушках надо больше думать. Силы в тебе много, а одного я боюсь… — Доктор усмехнулся и погрозил ласково пальцем: — Смотри не состарься к шестидесяти годам!

Воробей долго ходил из угла в угол. Ударил себя по карману, по тому месту, где была записная книжка, и вдруг рука испугалась — карман был пуст.

Воробей стал вспоминать, где бы он мог ее оставить или выронить, в каком месте. Ему представилось, что книжка попалась кому-нибудь из ребят, например Омелькину…

Воробей выругался.

— Что ты, гимназистка, — сказал он себе, — потерявшая дневник, что ли? Пусть себе ржет Омелькин. Начхать!..

Когда Ланжеро вызвали к Воробью, он подумал: «Дело неладно, догадался Воробей, что у меня книжка, догадливый человек».

— Ну-кось, садись, побеседуем. — Воробей показал на стул.

— О чем будем говорить?

— О себе будем говорить, о тебе.

Ланжеро посмотрел на Воробья: секретарь был сердитый, хмурился. «Ясное дело, догадался Воробей, что книжка у Ланжеро. Может быть, отдать, признаться? Нет, уж пусть лучше берет силой. Не отдам».

— Ну что ж…

— Я что? Мне тут хорошо. Народу много. Коня мне дали. Коня я сначала не любил. Не было привычки. У нас в Нань-во ызь на коне сидел, Низюн. На коне он выше всех был. Все на собаках. Очень гордился.

Ланжеро остановился. «Ясное дело, — подумал он, — сейчас он мне скажет: „Ты мне о коне не говори, а книжку мне отдавай, сестру“».

— Ты о коне после, — сказал Воробей, — и о работе после. Ты о своей жизни расскажи. Твоя жизнь на нашу непохожа. Не торопись. Чай пить будем. У нас времени много. Ты о себе расскажешь, потом я тебе о себе расскажу.

Ланжеро посмотрел на Воробья и усмехнулся.

«Хитрый, — подумал он, — сначала про жизнь спрашивает, а потом скажет: „Книжку-то мою отдавай. Зачем взял? И сестру отдавай“».

— Что рассказывать? Я родился в стойбище Тальво-тигрово. Мой отец из рода Лесгран. Род на две части делился. Богатая часть рода называлась Раф-тан, в переводе: кладбище. Кладбище у нас почитается, туда кладут богатство. Бедная часть рода — Отх-тан. Переводить не стану — нехорошее слово. Обе части рода вымерли, остались только отец и я. Мы в Нань-во убежали на чужих собаках. Когда отец приносил убитую нерпу, я радовался — мясо будет. Когда зима приходила, я прыгал, зиму любил. Зимой все другим становилось. Гора покрывалась белой шкурой. Река твердой делалась. Низенькие деревья, как зверьки, становились пушными. Мы из снега зверей разных лепили: медведя, белку лепили, морских уток лепили, мор-зверя, нерпу лепили, потом мы стреляли из лука в этих зверей. Звери рассыпались. Когда я стал немножко побольше, отец взял меня в море, дал мне гарпун и сказал: «Твой день. Скоро ты меня кормить будешь. Нерпу бей». Мы сели в лодку. В море было много нерп. Когда подошли ближе, я бросил гарпун, но не попал в нерпу, задел только, поцарапал. Отец убил трех нерп. Когда мы вернулись в стойбище, отец мой сказал старикам: «Это Ланжеро убил, он у меня хороший охотник». — «Врешь, — сказал я отцу, — это ты убил, я не попал». Люди стали смеяться над моим отцом. Когда я подрос, я нарты научился делать. Из дерева я мог все сделать, что видел. Я думал: «Неживые вещи я делаю. Нарты мои сами не побегут. Лодку мою шестом подталкивать надо, веслом грести». Я думал: «Неужели человек не может сделать вещь, которая как живая была бы, чтобы сама бежала? Ветер у нас злой. Неужели, — думал я, — ветер нельзя запрячь вместо собак?» Много думал я, много делал. Не получалось. Люди смеялись над моей работой. «Уроды, — говорили они, — уродов строишь, сани твои уроды». У вас я колесо когда увидел — обрадовался. Простая вещь, хорошая. Машины ваши сначала не понравились мне. Тяжелые очень. Я легкие вещи люблю. Когда я про самолет услыхал, «вот, — подумал я, — полечу скоро».

— А куда бы ты от нас хотел улететь? — усмехнулся Воробей.

Ланжеро взглянул на Воробья и, не отводя взгляда, сказал:

— В Москву.

Когда Ланжеро ушел, Воробей подмигнул сам себе и сказал:

— Весь парень как на ладони. До чего честный и прямой человек, отцу и тому отрубил: «Врешь, отец».

Выйдя от Воробья, Ланжеро остановился.

«До чего хитрый парень, — подумал он, — до чего хороший, весь вечер проговорили, а про книжку не спросил. Значит, не нужна ему книжка».

Ланжеро достал из-за пазухи книжку Воробья и вынул карточку. Он увидел девушку со смеющимся ртом и прищуренными глазами — должно быть, ей в глаза попало немножко солнца.

— Москва, — сказал Ланжеро.

Ланжеро получил зарплату. Он расписался, нацарапал свое имя, это его так увлекло, что он нарисовал лиственницу и хорька с пушистым хвостом. Кассир вырвал у него из рук ведомость.

— Что ты делаешь?

— Ничего, Шемякин. Я пишу плохо. Вот я и нарисовал.

Ланжеро растерялся, — столько теперь у него было денег. Сначала он рассовал их по карманам, потом собрал их и завязал в платок.

До кооператива было недалеко. Там он купил себе все необходимое для жизни здесь, в поселке, без чего он обходился в Нань-во.

Продавец, увидя Ланжеро, рассердился.

— Надо уметь покупать, — сказал он, — на материке ты за все бы заплатил втридорога. Да там и товара такого нет.

— Я не был на материке.

Ланжеро не знал, с чего начать. Ему нужны были белье, и костюм, и ботики, и шляпа.

Шляпы не оказалось.

Ланжеро примерил синий шевиотовый костюм. Продавец помог ему завязать галстук.

— Ты теперь не тот Ланжеро, — сказали толпившиеся в лавке лесорубы. — Ты теперь не Ланжеро.

Одни из лесорубов дал Ланжеро карманное зеркало. Ланжеро взглянул на себя. Теперь он был как они. Он подмигнул своему отражению и улыбнулся.

— А это что? — сказал Омелькин и схватил Ланжеро за косу. Коса теперь была лишней, даже смешной.

«Нет, — подумал Ланжеро, — не хочу. Не дам стричь. Не дам, вот и все».

Он увидел шелковый платок. Платок этот был женский, почему его сюда забросили — неизвестно. Ланжеро платок купил. Ему понравился футляр от ручных часиков. Часов в магазине не было, и Ланжеро не имел часов, но футляр он купил. Он купил зонтик. Ему объяснили его назначение. Купил безопасную бритву, хотя ему пока еще нечего было брить. Он увидел забавную вещь — дорожную ложку.

— Дорогая? — спросил он.

— Нет, не дорогая и удобная, — ответил продавец, — насыпал в нее чай, положил в стакан — и помешивай. Заменяет чайник.

Ланжеро купил эту ложку.

— Правда, удобная, — сказал он.

Он купил флакон одеколона и рюкзак. В рюкзак положил купленные галоши, купил клетку для птиц. Птицу он поймает.

— А я думал — сгинет эта клетка. К чему бы ее приспособить, — сказал продавец, — никто даже не спросил цены. Смешно сказать — клетка, птичья тюрьма. А на что тюрьма, когда и птиц нет певчих. Забрасывают сюда всякий сор. Я уж им писал. А ведь вот оказалась нужна.