— У-ух! — говорил Ланжеро. — Пропадешь ты сегодня со мной, Кешка, поту в тебе не хватит.

— А я думаю, ты скорей убежишь. Руки-то твои здесь, а одна нога уже там.

Ланжеро сделал несколько железных крючков. Кешка сделал вид, что понял, для чего эти крючки. А Ланжеро все поднимал молот, ковал.

— У-ух! — говорил Ланжеро. — Ну что, Кешка, устал?

— Сознайся-ка, сам устал.

Ланжеро подходил к верстаку, выпиливал, отделывал свои детали.

«Вот черт, — думал Кешка, — недаром он сюда в свободное время ходил».

Кешку тянуло к машине, машина стоит без дела, да и время рабочее кончилось, день прошел — пора бы и в общежитие, выпить бы чайку, закурить, вытянуть ноги и сказать: «До чего есть хорошие девки на материке. Вот через год съезжу. Выберу себе одну, и она меня выберет. Не ошибемся. Жизнь вся впереди».

Кешка тронул Ланжеро за плечо.

— Эй, Ланжеро! До чего у нас есть хорошие девушки!

— А? Что?

— Девушки, говорю, хорошие есть.

— Девушки? — Ланжеро обрадовался. — Где девушки?

— На материке девушки.

— Далеко, — сказал Ланжеро, — разве ближе девушек нет?

Ланжеро вспомнил, как в лесу он услышал голос. Он шел на песню. Думал — вот-вот он эту девушку увидит. Падал, вставал и шел. Пришел: песня есть, а девушки нет. Зачем ему песня без девушки? Ланжеро вздохнул. Кешка рассмеялся.

— О девушке все. Думаешь, я не понял твой вздох?

Ланжеро еще раз вздохнул. Девушка ему снилась.

Он знал приблизительно, какая она. Во сне разве увидишь точно? Была и нету. Она такая, как сестры этих ребят, только гораздо лучше. Лесорубы не раз показывали ему фотографии своих сестер. Омелькину только нельзя было показывать.

— Вам сестры, — говорил он, — а мне они жены.

Ланжеро часто слышал голос своей девушки. Думал о ней. Только никому не говорил. Как скажешь об этом другому? Вот ей самой, ей, может быть, он бы сказал.

— Задумался, — обрадовался Кешка, — может быть, чай пить захотел.

А Ланжеро, казалось, забыл о том, что темно на дворе, что ужин уже остыл. Железо у него кричало, радовалось. А он все нажимал и нажимал.

Кешка думал с тоской: «Хоть бы пришли кузнецы, спят, верно, хоть бы поругали за самовольный захват кузницы, хоть бы погнали отсюда нас».

А Ланжеро ухает себе, кует, словно сердится на железо, лупит и лупит. Кешку он просит то углей подкинуть, то мех посильнее раздуть.

— У-ух! — говорил Ланжеро. — Ну как, не устал еще, Кешка?

— Жив еще, — отвечал Кешка, — кому другому, а тебе не сдам.

Кешка взглянул в угол — а железа там еще много.

— Отпусти меня, Ланжеро, — сказал тихо Кешка, — и себя освободи. На сегодня хватит.

— Что ты сказал? — не расслышал Ланжеро.

— И не думал. Ничего я не говорил.

А Ланжеро этому рад. Вот притворяется, что не слышал. У самого слух как у зверя. Кешка даже рассердился. Что он, не из такого, что ли, материала, усталость почему его не берет?

— Эй, Кешка! — спросил Ланжеро. — Не знаешь, Прыгуновы рыбу любят?

«К чему это?» — подумал Кешка.

— Который Прыгунов?

— Оба.

— Рыбу — не знаю, — буркнул Кешка. — Баб они любят. Герои, как мы все.

— А Воробей любит рыбу?

— Зачем это тебе? Откуда я знаю? Воробей людей любит. А людей не едят.

— У-ух, — сказал Ланжеро. — А ну, еще немножко. А ну, еще. Еще, так еще.

Когда они вышли из кузницы, Ланжеро предложил Кешке бежать взапуски. Ну и чудила! И, не дождавшись ответа, побежал. Чтобы не отстать, Кешке пришлось бежать за ним.

Ланжеро обежал дом и крадучись вернулся в кузницу. Он думал, что Кешка не побежит за ним, но Кешка не отставал.

Ланжеро сказал Кешке:

— Ты иди отдыхай. Мне что-то неохота. Пьян я, что ли?

«Ага! Хочешь смыться незаметно», — подумал Кешка.

— Смеешься, — сказал он, — не на такого напал.

Ланжеро вытащил раскаленную полосу и ударил, легко и сильно, точно в первый раз. Ударил, а потом еще и еще.

— Ночь скоро уйдет, — сказал Кешка, — а что ты творишь — не догадываюсь. Тоже творец.

— А я и сам не знаю, получится или не получится. Новое дело как песня. Первые слова знаешь, а дальше идешь ощупью. Может, и не выйдет у меня ничего.

— А смеха моего не опасаешься? Ночь-то, думаешь, бессонную я тебе прощу? Вот уж посмеюсь.

— Иди спать. Я один как-нибудь.

— Что же, испугался?

Ланжеро пытался взять хитростью. Он сделал вид, что ему очень хочется спать. Широко зевнул.

— Пойдем-ка лучше спать.

— Что ты сказал, Ланжеро?

— Спать — я сказал.

Пошли, легли, уже светало. Спали они рядом. Только легли, а Ланжеро уже встает.

— Ты куда? — поднимается и Кешка.

— Во двор.

— И я во двор. Ты куда, Ланжеро?

— В кузницу. Забыл я рукавицу.

— И я туда же. Тоже что-то забыл, не помню что.

Вот они опять в кузнице.

— А все-таки, Ланжеро, вразуми, объясни, что ты делаешь?

— Человека хочу немножко облегчить. Человеку трудно. Коню хочу помочь. Жалко коня. Придумать хочу. Одну вещь попробовать.

— Ну, человека и без тебя облегчают. Коню автомобиль помощник. Это дело инженера. Какой из тебя инженер?

Все же не выдержал Кешка — сдался, согласился, пошел спать. Он бы не ушел, если бы думал, что Ланжеро что-нибудь нужное делает, ремонтирует, скажем, машину или даже пустяк, но нужный пустяк — ручку для дверей, а то тратит себя человек, кует, неизвестно что кует, железо — не слова, из железа песни не споешь. Ушел Кешка спать.

«Завтра выходной, — думал он, — отосплюсь».

Утром Ланжеро разбудил Кешку. Ланжеро даже шатался, не то от усталости, не то от радости.

— Вышло, — сказал он, — сделал. Эта штука для облегчения. Вроде машины. Подъем бревна облегчит. Трудные у вас, толстые бревна.

Кешка посмотрел на «машину» Ланжеро и расхохотался.

— Не машина, а зверь у тебя получился. Ишь, лапы с когтями.

— А это, чтоб бревно хватать. Вот так нажал на рычаг, она бревно и подымет.

— Твою машину в музей бы, — сказал Кешка. — Учиться тебе надо. Может, и правда изобретатель из тебя выйдет.

— Зачем смеешься?

— А рыба на что? — спросил Кешка, увидев в руке Ланжеро связку продетых за жабры рыб.

— Рыбу передай Воробью и ребятам. Машину передай. Мой подарок. Передай ему еще эту книжку. Девушку, скажи, себе оставил.

— А ты сам? — спросил Кешка.

— Ты спи, Кешка, еще утро.

— А ты сам-то иди, Ланжеро, спать.

В этот день место Ланжеро за столом осталось незанятым. Остыла налитая для него тарелка супа.

В этот день Ланжеро ушел, никому ничего не сказав.

В Охе жила девушка. Она не умела ходить. Бегала, но не спешила. Просто это была привычка. Она, наверное, не умела гулять, разве можно гулять бегом?

Девушка ходила в резиновых сапогах и японской спецовке — во всем синем. Японцы называли ее Нина-сан, то есть господин Нина.

Весной этого года Нина окончила Московский геолого-разведочный институт.

— Знаете, куда я поеду работать? — сказала она как-то. — Я полечу на Сахалин, в Оху.

— Не улетай от нас, Нина! — сказали студенты. — Не выходи замуж!

В вагоне в Нину влюбился старик, зубной врач.

— Хотите, — сказал он, — я запломбирую вам зубы?

Нина писала на каждой маленькой станции открытку, на каждой большой станции — письмо. До Хабаровска она отправила сорок семь писем. Столько приятелей, а она не успела ни с кем проститься.

В Хабаровске Нина побывала в китайской пагоде.

На телеграфном столбе, сваленном тайфуном, сидел китаец. Ему было лет двести — не меньше. Ну, не двести, так сто. От старости и от одиночества он разучился говорить. Китаец раскрыл перед Ниной ворота. Пагода стояла среди гряд, среди тыкв, огурцов и помидоров. В маленькой фанзе облачался китайский поп. Нине хотелось узнать, как «поп» по-китайски. Поп ей приветливо улыбнулся.