Возле пагоды лежала поленница мелко наколотых дров. В храме стояли боги. Перед ними были помидоры на жертвенном столе. На стенах были наклеены старые советские газеты. Китаец зажег свечу. Нине стало душно. Она дала китайцу пять рублей и выскочила на улицу. На улице ей стало смешно. Прохожие с ней заговаривали. Она отвечала им, расспрашивала всех, зашла в музей и пожалела, что не успеет побывать в театре.

Вечером она стояла на палубе отходившего парохода и смотрела на Хабаровск, прощаясь с ним.

Там, где Уссури и Амур соединялись, выделялась среди других гор гора, похожая на седло.

В саду гремела музыка. Весь город был залит солнечным светом, и брызги солнца были на деревьях, и на домах, и на воде.

И когда Хабаровск стал удаляться, Нине стало его жаль.

Амур становился все шире и шире. Берега были затоплены. Из реки торчали высокие тонкие кусты. Ночной ландшафт напоминал что-то виденное в географии, быть может даже Амазонку.

Утром пароход остановился возле берега первобытной красоты. На песке возле кустарника лежали опрокинутые тонкие, словно вырезанные из доски лодки. Весла были похожи на ложки.

Нина прыгнула. Молодой нанаец подал ей руку, точно он был с ней уже знаком.

Перед глиняными фанзами лежали великолепные собаки, положив головы на лапы. Их умные лица были квадратны и добродушны, что-то человеческое, очеловеченное было в этих собаках.

И Нине было легко-легко, хотелось подняться, полететь птицей.

Солнце купалось в реке. Оно светило сквозь сети, вытянутые на шестах для просушки.

Пароход стоял минут десять. Но Нина успела облететь все фанзы, со всеми познакомиться, подержать на руках нанайских детей, угостить их конфетами.

Старый нанаец подарил Нине щенка.

На пароход села нанайская молодежь: четыре парня и три девушки. Они ехали в Комсомольск на конференцию молодежи.

Нина ходила по палубе со щенком. Он был теплый, мягкий. Повар налил в ее блюдечко молока. Нина накормила щенка. Он лакал из ее блюдечка — славный-славный, еще слепой.

Она подружилась с нанайцами. Они звали ее с собой в Комсомольск.

В Комсомольск пароход пришел ночью. Комсомольск Нина проспала. Проснулась в Нижней Тамбовке. На берегу стояли почерневшие от дождей, старые деревянные дома с позеленевшими крышами. Развевался «колдун» — указатель ветра, пестрый, круглый, издали пушной, похожий на хвост полярной собаки.

В Николаевске-на-Амуре с парохода Нина пересела в «савойю». Она была единственной пассажиркой. Самолет летел из Хабаровска с почтой.

Летчик запустил мотор, и вдруг загремело, заревело, снаружи зашумела вода, и самолет начал медленно отделяться от реки. Это было неприятно.

«Как зуб сверлят», — подумала Нина и вспомнила того зубного врача, который в нее влюбился. Она раскрыла книжку «Нового мира», но читать не смогла. Мотор ревел. Нина заткнула уши и посмотрела вниз. Сбоку она увидела Николаевск, пакгаузы, домики, сад: тоненькие березки и висевшее на веревках между березок белье. С другой стороны была река. Река была выше домов, как только бывает на карте. Но вот дома стали выше реки. Самолет выровнялся. И вот не стало ни домов, ни реки, ни гор. Они летели над Татарским проливом. На воде были пенистые дорожки, словно следы только что прошедших кораблей. Дымили пароходы. Мелькнула косатка. Местами было видно дно. С самолета все казалось Нине другим — маленьким, низеньким, не таким уж широким: горы, берег, море — все, все, словно они летели над страной лилипутов.

Показался Сахалин.

Нине стало вдруг холодно. На коленях у нее лежал щенок. Он спал. Они летели над землей, над людьми, над домами. Но вот туман закрыл все. Внизу, еле видная, мутнела тайга. Туман стал гуще. Земли уже не было видно. Но вот стало не видно и неба. Мотор ревел. Нине казалось, что он ревел не так, как раньше, а с перебоями. Что-то тревожное было в его шуме. Нина взглянула на часики. Часики стояли.

«Неужели я боюсь?» — подумала Нина.

— Трус, — сказала она себе. — Ну что, трус?

Она закрыла глаза. На коленях у нее что-то двигалось. Нина раскрыла глаза. Это был щенок. Он шевелился и беспокойно повизгивал.

Иллюминатор был словно завешен.

«До Охи лететь всего час, — думала Нина. — Сколько же часов мы летим?»

Она взглянула вниз. В тумане она разглядела смутные верхушки лиственниц. Самолет здесь не смог бы сесть, не разбившись. Внизу не было ни озера, ни реки. Мотор ревел. Нина отвернулась от иллюминатора. Немного погодя снова взглянула. Те же лиственницы. Нине показалось, что самолет кружится на одном месте.

«Неужели сбились с трассы?» — подумала Нина.

Щенок шевелился, дрожал.

«Беспокоишься, — подумала она. — Жил бы себе в стойбище».

Она подумала, что она не может умереть, и вдруг ей стало тревожно за щенка.

— Котик, — сказала она.

Щенок сосал ее палец.

Прошло много времени. Она услышала, кто-то ее зовет. Летчик помахал ей рукой и бросил записку.

«Проголодались? — писал он ей. — Я тоже. Где и когда мы будем обедать — не знаю. Но думаю — сегодня».

Нина усмехнулась. Мотор все также ревел. Если бы она ответила, летчик все равно бы ее не услышал.

Она посмотрела вверх. Там они сидели оба — летчик и бортмеханик. Лица у них были серьезные, сосредоточенные, как у врачей.

Она закрыла глаза — так было лучше.

Ее потряхивало. Ей казалось, что она сидит не в самолете, а в крытых санях и едет в пургу. Ветер ревет. Откуда-то доносится звон.

И снова завозился, завизжал, заплакал у нее на коленях щенок.

«Может, его укачало, — подумала она. — На сколько же времени хватит бензина? Кажется, на четыре часа. А потом?»

Она посмотрела в иллюминатор. Вверху и внизу был туман. Нельзя было определить, что внизу: остров, материк или море.

Она взглянула на часы. Жаль, что остановились. Она бы знала, сколько еще у них осталось времени.

— Умнее всего, — сказала она, — было бы уснуть.

Она закрыла глаза. Может даже, она и спала. Она открыла глаза. Перед ней стоял летчик. Мотор не гудел.

— Идемте, идемте, — торопил ее летчик, — пока обед еще не остыл.

— Оха? — спросила Нина.

— Нет, зачем? — летчик улыбнулся. — В Охе не пришлось. В Николаевске пообедаем и поужинаем. Завтракать будем в Охе.

— Я не хочу ужинать, — сказала Нина и рассмеялась. — Я хочу завтракать.

Нина вышла и увидела уже знакомый николаевский аэропорт, красное здание Института народов Севера, Амур и пароход призрачный, облепленный туманом, тот самый, на котором она сюда приехала.

Их встретили начальник аэропорта, жена начальника и радист, улыбающиеся и встревоженные.

Нина ела жареную кету и пила какао, которое отдавало рыбой.

— Бедная моя пассажирка, — сказал летчик. — Настрадалась? Туманище-то был такой, что вам не удалось посмотреть Сахалин. В своем роде слепой полет, только без приборов.

Утром вылетели снова. Залив был как чаша. На воде лежали облака — остатки вчерашнего тумана.

Снова плавни, снова песчаные, извилистые островки. Нине все казалось давно знакомым.

Самолет быстро прошел над тайгой. Показались нефтяные вышки, деревянные домики и длинные железные дома.

— Оха! — крикнула Нина.

Оха была словно на кончике ее пальцев. На них, на самолет, на Нину смотрели жители всей Охи.

И вот дома, все больше и больше, под Ниной деревья, залив Уркт, по бокам самолета уже шумит вода, самолет летит по заливу.

В пригороде Дамир Нине навстречу попался рыжий старик. Поравнявшись с Ниной, он крикнул ей весело:

— С приездом! — крикнул он ей. — Могла и не приезжать. Мы таких, как ты, лепим из глины.

Нина расхохоталась.

— Здравствуйте, — сказала она и протянула руку.

— Здороваешься? — удивился старик. — Ты мне кто такая? Дочь, что ли? Извини, ну, здравствуй, здравствуй, дочка.

Нина поселилась у дяди Антона, у того самого рыжего пьяного старика, у первого встречного.