— Петро-о-ов! — крикнула она, выходя из парка.

Ей ответило эхо.

Дверь ей открыл дядя Антон.

— Спи, дочка, — сказал он, — я тебя разбужу. Подождет тебя, не уйдет «Чайво-Мару».

Собралась Нина быстро: в одной руке щенок, в другой — чемодан. Провожать ее пошли Василий Васильевич, дядя Антон и Петров, инженер, с которым она познакомилась в парке. Он нашелся.

Провожающие шутили.

— Пишите, — говорил Василий Васильевич. — И я, старик, буду писать вам. Вы какая-то уж быстрая очень, сейчас тут, а через секунду там. Впрочем, теперь все вы такие. Откуда это в вас?

— А если хныкать буду, — перебила его Нина, — если комары заедят — писать буду, что вы скажете?

— От комаров — сетка. Я положил вам ее, сунул в рюкзак.

— А если я сбегу? — спросила Нина.

— Этого я не боюсь, — рассмеялся Василий Васильевич. — Боюсь, как бы они от вас не сбежали.

Инженер Петров молчал, смотрел в сторону, позевывал, словно ему было скучно и тянуло домой.

— Я прилечу к вам, — сказал он.

— Куда? — спросила Нина. — Зачем?

— На чем? — спросил Василий Васильевич. — Туда самолеты не летают.

— В мечтах, — сказал Петров.

— Если обижать будут, — мрачно сказал дядя Антон, — мне сообщите.

— А что вы им сделаете?

— Я им! — сказал дядя Антон. Он растерялся. — Я им выскажу, я Литвинову самому на них писать буду!

Старик поцеловал Нину в щеку, обжег ее своей бородой. Василий Васильевич помахал перчаткой, инженер догнал и что-то сунул.

Паровозик свистнул. Платформы покачивало. Нина распечатала письмо, которое сунул ей инженер, и расхохоталась.

— Влюбленный шко-ольник! — крикнула она. — Гимназист паршивый!

«Пожалуй, услышал, — подумала она, — ничего!»

Поезд бежал среди стланика. Он был такой же карликовый, как и эти деревья.

Белел, синел, чернел залив Уркт.

На кайгане стояли карликовые японские домики.

Море бросалось на берег. Торчал железный остов давно погибшего корабля.

На берегу Нину встретили улыбающиеся и кланяющиеся японцы. Она узнала Хонду-сана. Он познакомил ее с остальными.

— Киритани-сан, — сказал он, — Судзуки-сан, Хота-сан. Будьте знакомы.

Потом он показал на ручные часики: Нина опоздала на полчаса.

Он показал пальцем на щенка и рассмеялся.

— Эта, эта кто? — спросил он.

— Это щенок.

— Эта, эта кусается?

— Нет, это не кусается.

Шхуна «Чайво-Мару», распустив паруса, шла на юг вдоль восточного сахалинского берега.

Нина сидела на палубе. Покачивало. Был солнечный день. Небо было нежное, с зелеными просветами.

Летели птицы с длинными шеями.

— Вам нравится это море? — спросил Киритани-сан.

— А вам?

В море сели чайки. Они были похожи на фарфоровых птиц.

Ланжеро шел всю ночь. Утром он уснул возле одинокого дерева, недалеко от реки.

Проснувшись, он спустился к реке, умылся и крикнул. Эхо разнесло его голос. Стая вспугнутых криком птиц поднялась, громко хлопая крыльями. Ланжеро выстрелил в стаю. Упали две птицы. День Ланжеро шел по тропе. Отойдя от тропы, он нагнулся: на песке был след мужской ноги — какой-то человек прошел здесь недавно.

За горой, в зыбком месте, Ланжеро опять увидел следы. Это были глубокие следы, хорошо отпечатавшиеся, еще не засохшие. Но вскоре следы исчезли. Человек, очевидно, здесь уже не шел, а прыгал с кочки на кочку.

«Где-то он близко, — думал Ланжеро, — я его нагоню. Вместе идти лучше. Вместе будем сидеть у костра, птиц жарить. Он, может, тоже идет в Оху. Это старый человек шел, усталый шел, шел и останавливался. По всему видно».

Вечером Ланжеро опять увидел следы. Он обрадовался им, словно впереди шел его отец.

Ланжеро пошел быстрее. Уже было темно, когда он наткнулся на человека. Человек лежал — может, он был мертв. Ланжеро нагнулся. Нет, человек спал, тихо всхрапывая. В спящих руках его было ружье. Ланжеро подумал: «Будить не стоит». Развел костер и, ощипав, стал жарить своих морских уток.

Человек проснулся, чихнул, вскочил и поднял ружье.

— Готово, — сказал Ланжеро. — Садись есть.

— Гиляк? — спросил неизвестный.

— Да, нивх, — ответил Ланжеро,

— От гиляка я ничего не возьму. Отойди от меня, гиляк. Я тунгус, я не уважаю тебя, гиляк.

— Старик, — сказал Ланжеро, — я плохого не скажу. Я так тебе отвечу: иди сам, если хочешь. Я развел костер, я от него не уйду. Хочешь — сиди. Я не слышал твоих слов, старик, не понял.

— Хорошо, гиляк. Я тут останусь. Сиди и ты. Ты на чужой земле сидишь.

— Как на чужой?

— На моей. Про Гантимурова слышал?

— Нет, не слыхал.

— Ладно. Я из далеких мест сюда пришел в свои места. Рыба — и та возвращается умирать в свою речку. Вот и я вернулся. Много дней шел.

— Что так рано собрался умирать? У нас Чевгун-старший, ему сто один год, он еще сто хочет жить.

— Знаю Чевгуна, — сказал неизвестный, — пусть живет, я жить не хочу, сам не умру — другие помогут.

— У нас помощников смерти нет. Живи, старик. Мы тебе жить поможем, если ты того стоишь.

— Стою, — сказал старик.

— А стоишь, так живи.

— Я помощи от врага не приму. Я враг тебе, гиляк, неужели не видишь?

— Я не знаю, кто ты, — сказал Ланжеро, — у меня только один враг: Низюн.

— Низюн? Знаю Низюна. Я приятель Низюну. Кто твои друзья?

— У меня друзей много. В комсомольском леспромхозе у меня друзья. Сто друзей, больше. В тайге оставил друзей, недалеко, на Тыми, телефон проводят для людей. В Оху иду, а потом в Москву, — там тоже, наверное, живут друзья.

— Я враг твоим друзьям.

— Прямые твои слова. Ладно, — сказал Ланжеро, — а пока согрейся возле моего костра, потом видно будет.

— Я сам, — сказал неизвестный, — не знаю, кто я. Может, даже и не враг. Кровь устала, я как кета, которая подымается вверх по Тыми — умирать. Сейчас я, пожалуй, самому господу враг. Отодвинься, гиляк, я с тобой рядом не сяду.

— Слушай, старик, я еще не понял твоих слов. Последний раз говорю, кто ты? Первый раз такого встречаю — откуда ты?

Тунгус сел к костру, взял утку и отломил крыло.

— Видишь, — сказал он. — Я крыло ломаю. Сейчас я буду есть. Первый раз буду есть убитую птицу. Это значит — смерть недалеко. Гнушаюсь я.

— Откуда ты такой? Таких здесь нет.

— Я вон с той стороны пришел. Из чужой стороны. Я к себе вернулся. Это моя река. Зверь здешний — мой зверь. Лес мой. Ты на моем пне сидишь. Не я, а ты у меня гость. Я здешних мест хозяин. Что в реке — это тоже мое. Я вернулся сюда выбрать место. Может, в реку свалюсь, пусть несет меня река. Может, под деревья лягу, руки сложу, пусть зверь приходит. Может, к теперешним хозяевам постучусь: убивайте, скажу, все равно не вы здесь хозяева, я хозяин.

— Бредишь, старик, проснись. Ум у тебя болит. Идем со мной, я тебе покажу здешних хозяев.

— Гиляк, отодвинься, я под этим деревом спать лягу. Найди себе другое, брезгую я тобой — я брезгливый.

Тунгус лег под деревом и закрыл глаза.

Ланжеро долго сидел у костра и думал:

«Он еще не так стар, этот человек, руки у него молодые. Лицо его свежее, внутри у него, должно быть, как в старом дереве дупло, старость. Пусть спит. Утром я его рассмотрю. Слова у него прямые. Такие люди не могут быть очень худыми».

Ланжеро так и уснул, сидя у костра. Не заметил, как и уснул. Будто и не спал, голова клонилась.

Ему приснилась утренняя звезда. Звезда упала прямо в костер. Он протянул руку: не звезда это, а рыба. Рыба посмотрела, а у нее живой — не рыбий, не человеческий глаз, глаз Чевгуна.

«Здравствуй, — сказал Чевгун, — видишь, я помер. Стал рыбой. Ты зря меня поймал, худо тебе будет».

Рассмеялся Ланжеро. Смеется, а у самого по щеке ползет слеза, упала в костер. Тут видит Ланжеро: стоит перед ним девушка и трогает его.

Проснулся Ланжеро, а на плече у него чужая, холодная рука. Тунгус стоит перед ним.