— Извиняюсь, — сказал дядя Антон, — нет, уж мы вскипятим самоварчик.

— Мне довольно и чайника.

— Старушка! — крикнул старик.

Из комнаты вышла заспанная чистенькая старушка.

— Познакомьтесь. Извиняюсь.

Дед Антон был знатным бурильщиком, героем дня, о нем ежедневно писала охинская газета «Сахалинский нефтяник». Нина бросила чемодан, сунула дяде Антону щенка и побежала.

Оха! Так вот она какая — Оха!

Жизнь была густая в этом городе. Небо Охи было низкое. А море было так высоко, казалось, что оно над землей, и везде прорывался пар и стлался над землей, над домами и над тайгой. Земля была жирная. А речка Оха была вся в нефтяных пятнах.

И Нина в тот же день знала, что где, обежала всю Оху. И к вечеру у нее было уже много знакомых. Одни звали ее ехать с собой на полуостров Шмидта сегодня же — уходил катер, другие советовали ехать в Катангли через три дня, туда идет «Глубовик» — кавасаки, третьи приглашали ее ужинать, послушать патефон, четвертые… Но всех не перечтешь.

Вечером Нина никуда не пошла, а села у окна, чтобы написать несколько писем. Одному знакомому она написала письмо, в котором посмеялась над ним. Пусть он больше не присылает таких дурацких телеграмм. Подруге она описала свой полет. Студенту-поэту послала пейзаж «Оха вечером из окна комнаты дяди Антона».

«Полукруглая гора, — писала она. — Лес, небо светло-синее, вечернее, бледно-розоватое. На небе одинокое темно-синее облако. Синее смешивается, входит в розовое. Нежное небо Севера. Лес в полукруге низкий, темно-зеленый.

Дома высокие, узкие, как в американском фильме о дальнем Западе. Ни одного забора! Налево и направо бараки с окнами, похожими на заплаты. Величественные уборные. Пни. Трубы. И вышки, темные, светлые нефтяные вышки.

Выбросьте этот протокол. Я хочу, чтобы вы написали стихи об Охе. Мне кажется, что я сама здесь буду писать стихи или что-нибудь вроде».

Утром Нину разбудил крик паровоза. Она посмотрела в окно. Маленький паровозик пыхтел. В крошечных вагонах сидели японцы, важные, в шлемах и в очках. Паровозик вез их на кайган.

Нина вспомнила про письмо, которое было послано с ней из Москвы начальнику горного округа.

Начальника она встретила возле концессий: низенький, большелицый, краснощекий человек.

— Не скажете ли вы, — спросила Нина, — где живет Подушкин, начальник горного округа, Василий Васильевич?

— Подушкин — это я, — ответил прохожий. — Василий Васильевич вам рад.

И, взяв письмо, он на ходу прочитал его.

— Дипломантка, — сказал он, — как же мне с вами быть? Через несколько дней уходит шхуна «Чайво-Мару». Хотите с японцами? Советская геолого-разведочная партия уехала недавно. Какая жалость! Следующая отправится через месяц, не раньше.

— Я хотела бы раньше. На дипломную работу мне дали год. Два месяца нужно вычесть: дорога.

— Я иду на концессию. Идемте. Я вас представлю господину Хонда, начальнику геолого-разведочного отдела. Если он согласится, я буду рад. Вы будете нам полезны. Разговаривая с ним, обдумывайте свои слова, выбирайте выражения. Вам придется быть не только геологом, но и дипломатом.

— А если я поеду с ними, — спросила Нина, — мне все лето придется выбирать выражения, обдумывать слова?

— Лето? Ну да, — сказал Василий Васильевич. — Разве это много — лето? Я вот уже седьмой год выбираю выражения. Привычка. Даже когда ругаешься с женой, выбираешь слова. Ругань-то и не получается. Взгляните на меня — я грубый, люблю посмеяться, надерзить люблю. Думаете, легко было обтесать себя? Обтесал. И вы тоже обтешите. Дерзить можно. Иногда даже нужно. Но так, чтобы дерзость была внутри. Раскусил фразу — снаружи сладко, а внутри горько.

Они прошли через мостик мимо ожидалки, где сидели японцы и ели рис; Василий Васильевич открыл дверь. Нина вошла в дом, и дом этот был почти Япония.

В кабинете за столом сидел полный японец и улыбался, а также почему-то потирал руки, точно совершил выгодную сделку или ему было холодно. В кабинете было очень тепло, сухо, тепло по-японски. На столе лежали сигары и стоял телефон. Был какой-то незнакомый острый, но приятный запах.

Японец, увидя Василия Васильевича и Нину, встал, поклонился и сел. Нина вошла в комнату очень большими шагами.

Японец вдруг рассмеялся и спросил, смеясь:

— Эта, эта кто?

— Это девушка, — ответил Василий Васильевич.

— Эта какая, эта молодая девушка?

— Да. Это еще не старая девушка.

— Эта, эта пролетарская девушка, эта комсомор?

— Нет, это беспартийная девушка.

— Эта, эта кто девушка — ученик?

— Нет, инженер.

— Эта, эта какой инженер? Хороший? Эта где инженер — на кухне инженер?

— Нет, это инженер-геолог.

Хонда-сан расхохотался.

— Эта девушка имя как есть?

— Нина.

— Нина-сан, инженер-девушка, садитесь. Вы зачем сюда приехали, девушка?

— Я приехала работать.

Нина села.

— Пожалуйста, возьмите, — сказал японец. — Эта, эта вкусно.

Нина взяла предложенный ей апельсин.

— Я к вам с такой просьбой, — сказал Василий Васильевич. — Вы отправляете геолого-разведочную партию в Боатасин. Я хотел просить вас, не может ли поехать с вашей партией эта девушка?

— Это возможно очень. Вы не курите, инженер-девушка-сан? Как ваше имя есть?

— Нина! — ответила громко, чуть не крикнула Нина.

— Нина-сан. Девушка-геолог. Это очень весело. Я буду писать дочери. Моя дочь любит, чтобы было весело. Девушка-инженер.

Он помолчал.

— Эта, эта какая, красивая девушка?

Василий Васильевич встал и раскланялся. Нина встала. Японец кланялся. Кланяясь, он проводил их до дверей.

— Это его манера разговаривать, — сказал Василий Васильевич. — Вы не подумайте. Он плохо знает русский язык.

Краска еще не сошла у Нины с лица. Ноздри ее вздрагивали.

— Он… он хамил, скажем прямо.

— Вы, наверное, уже раздумали? — спросил Василий Васильевич, помолчав.

— Вы… Вы меня не знаете. Я хочу ехать во что бы то ни стало.

После обеда Нина вышла на улицу пройтись, помечтать, посмотреть, чего еще не видела. Она шла, широко шагая.

Охинский вокзал — маленький, дачного типа домик — не походил на вокзал. У вокзала под открытым небом стояли кровати.

По узкоколейке пыхтел паровозик, тащил чан пресной воды на кайган.

Прошли два японца, они несли воду в квадратных жестяных ящиках.

В одиноком «фаршированном» домике плакал ребенок. Нина постучалась. Никто не ответил. Она вошла. Ребенок был один. Она сунула ему в рот соску, подвернула пеленки.

Когда она вышла, ее кто-то окликнул.

— Женщина, — сказал ей молодой парень, — товарищ женщина…

— В чем дело?

— Нет ли у вас огня?

Стояла гора. Гора была окутана паром.

Пни торчали.

Лиственницы, окутанные паром, были словно едва вычерченные, какие-то незаконченные.

Нина свернула и пошла к парку.

Она села на скамейку.

— Позвольте и мне, — услышала она, — с вами помечтать.

Перед ней стоял мужчина в фетровой шляпе.

— Петров, — сказал он.

— Это какой Петров, — рассмеялась Нина, — доктор?

— Нет, инженер.

— Ну да, он не то инженер, не то доктор. Мне рассказывали про одного Петрова.

— Хотите пройтись? Вы недавно приехали? Впрочем, я видел, когда вы вошли в город.

— Идемте, — сказала Нина.

Нина шла быстро. Инженер Петров распространялся о женщинах. Он был уже почти влюблен.

Парк охинский был удивительный парк. От тайги его отделяла низенькая изгородь — две-три жерди. Нина ее даже не заметила. Незаметно она и Петров углубились в лес. Это был густой, дикий, медвежий лес. Инженер говорил о своей душе, а Нина думала: когда же он кончит? Ей хотелось расспросить его об Охе.

«Кавалер», — подумала она. Ей было ужасно смешно.

Тайга становилась все гуще и гуще. Стало темно. Петров был неловок, он отстал. Нина потеряла «кавалера». Вернулась в Оху одна.