И перед рассветом Ланжеро сидел с пограничниками у костра и сушил одежду. Ветер утих. Но море еще ревело, и пограничники всю ночь говорили о своем, о далеких своих деревнях, и тихо смеялись.

Ланжеро уснул под разговор своих новых друзей. И кто-то накрыл его шинелью, пахнувшей махоркой и морем.

Утром было много солнца. В лесу было очень тихо. Между гор и лиственниц висело озеро. Одна половина его была черная, другая белая.

Ланжеро стоял на берегу. И вдруг он услышал песню. В лесу пела девушка, ту самую песню, которую он однажды слышал. «Неужели девушки нет, а песня отдельно от девушки?» — подумал Ланжеро.

Песня летела к озеру, где-то близко затрещали ветви.

Ланжеро оглянулся. Возле лиственницы стояла девушка, это была она. Глаза ее были прищурены, словно туда попало немножко солнца, а рот ее пел.

— Москва, — сказал Ланжеро, — а я думал — ящик.

— Что вы сказали? — спросила девушка.

— Ты живая. А я думал, это поет ящик. Ящик этот называется патефон.

Девушка рассмеялась и прыгнула, она бежала с горы прямо на Ланжеро.

Подбежав к нему, она приблизила лицо к нему и понюхала его.

— Ну да, это были вы! Это вы меня несли вчера. Я узнала вас по запаху и еще чему-то. От вас пахнет белкой и рекой.

Ланжеро рассмеялся.

— Я тебя давно знал, — сказал он. — Я тебя называл «Москва». Я думал, ты там.

— Меня зовут Нина. А вас как?

— Ланжеро.

— Ланжеро? Так это вы?!

Ланжеро дотронулся рукой до девушки, словно не верил себе.

— Я уже давно иду к тебе, — сказал он. — Сначала я услышал песню. Мне сказали — песня здесь, а девушки здесь нету. Потом я увидел лицо, мне сказали, что лицо здесь, а ее нет, что до нее десять тысяч верст. Ветер был сильный. Я думал, что если до самой Москвы будет ветер, я все равно не остановлюсь — дойду. Оказалось, до тебя близко. Может, и город тоже недалеко — Москва, может, и Москва где-нибудь здесь.

— До Москвы десять тысяч верст.

— Эко! Как далеко! Пожалуй, надо отдохнуть. А потом мы пойдем туда с тобой. Ладно?

Ланжеро вырвал с корнем стланик вместе с шишками, полными орехов, и подал его девушке.

Он боялся, что, когда он ее найдет, у него не хватит слов. Слова нашлись.

И они шли вместе в лесу, и было очень хорошо, и был день, полный солнца и неба, и где-то было море, и Москва, и реки, и звери, и люди, и все это было близко. И она, самая далекая, стояла тут, рядом с ним.

1937

Герман Иванович принес в класс стопку наших тетрадей. Взяв одну тетрадь, он сказал обычным своим тихим, усталым голосом:

— Если Громов не будет возражать, я прочту вслух его домашнюю работу. Она заслуживает внимания.

И он начал читать. Читал он здорово, и мы сразу же почувствовали, что речь идет о чем-то очень странном и необыкновенном. О мальчике, затерявшемся в холодных просторах вселенной. Сам-то мальчик не знал, что он затерялся. Для него все началось там, в пути, в беспрерывном движении, и он сам тоже там начался. Начался? Человек редко задумывается о своем начале. Для него нет начала, как, в сущности, нет и конца.

Мальчик родился в пути, среди звезд, и то, с чем за десять лет не могли свыкнуться взрослые — его мать, и отец, и спутники, — было для него родным и привычным, как для нас школьный двор: космический корабль, повторяющий в миниатюре оставленную планету.

Где-то в бесконечности вселенной остались густые, пахнущие теплой хвоей и озоном леса, синие реки, дома, веселые, шумные, длинные дороги. Все это мальчик видел на экране, но для него это были обрывки сновидений. Может быть, всего этого на самом деле не было?

Спутники с большой настойчивостью стремились доказать мальчику, что все это было, и лучше всех это удавалось мечтателю музыканту. Слушая его музыку, мальчик ощущал леса и реки, дома и дороги далекой планеты, которую экспедиция покинула задолго до его рождения. И тогда мальчику хотелось протянуть руки и дотронуться до мерцающего на экране мира, столь не похожего на жизнь корабля, но даже если бы руки протянулись на миллионы километров, все равно не дотянуться было до лесов и рек, домов и дорог — так далеко все это было.

Да, все-таки было. Это утверждала музыка, утверждал экран и подтверждали знания: ведь мальчик не просто жил в стремящемся куда-то корабле, он еще и учился.

С мальчиком занимались все — и родители и остальные взрослые, в том числе всегда занятый, всегда чем-то озабоченный командир. Приборы искусственной памяти бережно хранили и щедро отдавали мальчику знания о прошлом. Но мальчику порой казалось, что можно отдать все знания за один только час в лесу на берегу стремительной речки. О береге и о лесе рассказывала музыка. Музыкант тоже тосковал по покинутой родине и не старался скрыть своей тоски. Он имел на то право, он был музыкант, мечтатель, его грусть не мешала, а даже помогала жить и работать спутникам.

Мальчик учился. У него не было сверстников, он видел детей только на экране, как реки и леса. Ему не с кем было играть, разве что с роботом — забавной игрушкой, придуманной специально для него, но робот был слишком серьезен и деловит. И однообразен.

Иногда мальчик принимался бегать по кораблю (он мог бегать, потому что на башмаках у него были гравитационные подошвы), ему хотелось пошалить, поиграть в прятки или «пятнашки», и тогда робот обеспокоенно ковылял за ним следом, растопырив руки, — он боялся, бедняга, что мальчик невзначай налетит на какой-нибудь прибор и сильно ушибется.

Мальчик спрашивал себя: какие они, дети? Он все хотел увидеть их во сне, но ни разу ему не удалось увидеть во сне детей. Он видел только робота, хотя робот, возможно, чем-то походил на детей и на самого мальчика.

Мальчик спрашивал о детях у всегда ласковых и внимательных взрослых и у всезнающих машин, но никто не мог рассказать что-нибудь толковое и вразумительное. Ни взрослые. Ни машины. Ни экран. Ни даже музыка. Дети были слишком далеко, там же, где реки, и деревья, и отраженные в воде облака. Взрослые, наверное, забыли о том, что были когда-то детьми. Впрочем, может быть, они просто не хотели напоминать мальчику о своем детстве. Ведь их детство прошло ни на космическом корабле, падающем в ледяную черную бездну.

Но мальчик не так уж часто думал о бездне. Космический корабль сам по себе был для него целым миром, и в этом мире были запретные уголки, куда взрослые не пускали мальчика, всякий раз обещая впустить, когда он вырастет.

Вырастет? Это слово и пугало и радовало мальчика своим чуточку странным и неожиданным смыслом. Ведь на корабле никто, кроме него, не рос, все давно успели вырасти дома, на своей планете, задолго до отлета. И только он один рос, быстро менялся, и все это замечали с легкой грустью, как примету неумолимого хода времени, еще более неумолимого здесь, на корабле, чем дома, на своей планете. Да, мальчик менялся, и ему еще долго нужно было расти и меняться, чтобы стать взрослым.

Куда двигался корабль, зачем? Мальчик инстинктивно чувствовал, что взрослые не любят отвечать на эти вопросы, и потому он спрашивал не их, а самого себя. Эти вопросы не были под запретом, но в них было много неясного и спорного. Корабль должен был доставить экспедицию на одну из планет в окрестностях Большой Звезды, чтобы выяснить, есть ли там разумные существа. И вот часть экипажа считала, что разумные существа там есть, а другая часть в этом сильно сомневалась. Мальчик тоже немножко сомневался, может быть, потому, что в числе сомневающихся был его отец. Мальчик больше всех на свете любил своего отца, больше даже, чем музыканта, хотя и не смог бы себе объяснить, за что он его любит. У отца было нервное, дергающееся от тика лицо. Но и лицо его, несмотря на тик, нравилось мальчику.