— Вы нас извините, — сказал Киритани-сан. — Но мы сейчас едем не в Оху. А совсем в другую сторону.

«Уж не в Японию ли?» — подумала Нина. -

— На несколько дней мы зайдем в Катангли. А потом уже в Оху.

— В Катангли? — Нине давно хотелось побывать в Катангли.

Не успели они войти в каюту, как «Чайво-Мару» нарядилась в белые паруса. Японцы все приказания исполняли бегом. Впрочем, Нина уже давно к этому привыкла. Небо было странного желтого цвета, солнце, словно раздавленное яйцо, было размазано по всему небу. Так бывает только во время заката, но до заката оставалось еще часа четыре-пять. Море было ровное, тихое: ни всплеска, ничего, кроме легкого ветерка. Слегка покачивало. Киритани-сан объяснил, что море здесь ни при чем, виновата сама шхуна «Чайво-Мару».

— Какой-то недостаток в носовой части, — сказал он.

Нина вышла на палубу. Море так же, как и небо, окрасилось в желтые тона. Никогда она еще не видела более тихого моря.

И вдруг это началось. Ветер упал сразу. Все закачалось, зашумело.

Ну и везет же тебе, Нина-сан, будет тебе о чем рассказать в Охе и в Москве: летела на самолете — попала в туман, ехала в шхуне — угодила в бурю.

Вся в ветре, она влетела в каюту и радостно крикнула:

— Киритани-сан! Судзуки-сан! Смотрите, что делается в море!

Чижов проснулся.

За окном гудел ветер. Он словно раскачивал дом. Где-то зазвенели разбитые стекла. Пахло гарью. Чижов тревожно вскочил. Его била лихорадка.

— Ну что тебя знобит так, неврастеник, — сказал он себе.

Ветер нарастал. Чижов прислушался. «Такой ветер был в моем детстве, когда горела деревня, такой сильный ветер».

Чижов распахнул дверь и остановился. Он стоял, словно в большом сне. Перед ним была огромная ночь, лес и пламя. Он стоял перед всем этим маленький, испуганный, ошеломленный, как тогда в детстве. Ему хотелось крикнуть, он не крикнул, как только бывает во сне.

В это время на него упала большая волна ветра, она толкнула его, захватила его всего, освежила, как вода.

Чижов кинулся вперед. На фоне пылающих бревен и скачущего огня он увидел человека с головней. Человек кидал пламя пригоршнями во все стороны. Чижов бросился на него. Уже схватив его, почувствовав его шею, грудь, плечи, руки, он его узнал:

— Старик!

Они упали друг на друга. Чижов почувствовал на своем лице большую жесткую ладонь. Ладонь эта искала его рот. Чижов укусил эту ладонь. Он собрал все силы. Он душил, бил коленом, прижав этого человека к земле. Человек этот душил его.

Они судорожно прижались друг к другу, они переплелись ногами, лица их были прижаты лицо к лицу. На одно мгновение Чижову показалось, что он не душил этого человека, а обнимал, слишком близко они были друг от друга. Он почувствовал запах этого человека: запах табака, смешанного с корой; при свете пляшущего огня он видел эти судорожные улыбающиеся губы, этот нос, эти невыносимые глаза.

Чижов крикнул. В свой крик он вложил всего себя, все свое отчаяние и всю надежду. Крик разорвал ветер и ночь. Чижов не узнал своего голоса: это был крик счастья, а не ужаса. В следующее мгновение Чижов почувствовал пальбы врага на своем горле, они сжимались медленно и неотвратимо. Где-то уже на дне сознания он услышал выстрел.

Чижов словно тонул. Сознание вспыхнуло в нем и погасло.

Гантимуров отбрасывает от себя труп. Он встает и видит — все окна освещены, из всех дверей струится поток людей.

Лесорубы бегут. Он слышит смутные голоса. Он шатается. Он видит, что поток людей несется прямо на него. Бежать некуда, да и незачем.

Он стрелял в одного и сейчас задушил другого, он долго ждал большого ветра, он разбросал огонь, и теперь он видел, что ни ветру, ни огню было не устоять против этого потока людей и жизни.

— Вот я, — крикнул Гантимуров. — Это я…

Его слова затерялись в ветре.

Ланжеро бежал по шпалам узкоколейки и кричал.

Впереди него, рядом с ним и позади него бежали незнакомые люди и кричали.

Люди кричали на трех языках: на русском, японском и орочонском. В ветре пропадали их слова. Люди бежали к морю.

Какой-то человек схватил Ланжеро за плечи и крикнул ему в самое ухо:

— Чего орут?

— Не знаю.

— А ты чего орешь?

Ланжеро сам хорошо не знал, почему он кричал. Это было похоже на игру. Ланжеро кричал, потому что он был здоров, потому что был весел, потому что он мечтал идти и идти все вперед и вперед и ничто не могло ему помешать: ни ветер, ни люди.

На берегу Ланжеро увидел пограничников. Они волокли по песку лодки. Ланжеро взглянул на залив, и ему стало понятно, почему бежали и кричали люди. В заливе терпел бедствие корабль. Его швыряло и несло в ту сторону, где бурлил и бесновался двойной бар.

Пограничники, оттолкнув, вскочили в лодки. Ланжеро прыгнул вместе с ними. На берегу все еще кричали люди.

— «Чайво-Мару»! — кричали они. Очевидно, так назывался корабль. Лодку захлестывало. Пограничники молча гребли. Никто из них не удивился, что вместе с ними сидел посторонний.

Один из пограничников пошутил:

— Вот и довелось нам, сухопутным людям, спасать японцев, морских людей.

Другой на это сказал:

— Погоди еще, Федоров, как бы нас самих не пришлось кому-нибудь спасать.

Тот, которого звали Федоровым, был в старой шинели. Ланжеро про него слышал от Ивана Павловича. Федоров был председателем сельсовета Катангли.

— Федоров, — сказал Ланжеро. — Здравствуй.

— А ты кто таков? — удивился тот.

— Я Ланжеро. Может быть, слышал. Был ранен. А теперь вот здоров. Мне про тебя Иван Павлович рассказывал.

— А, знаю, — Федоров улыбнулся. — А тот где, который тебя прорешетил? Князь он или кто? А ты что ж, людям захотел помочь?

— Помочь хочется, — сказал Ланжеро. — Ветер уж больно сердитый.

В это время лодку чуть не захлестнуло водой.

— Эх, ты мог бы повременить, — сказал Федоров.

С другой лодки что-то кричали. Лодку, видно, несло в другую сторону, шхуна была далеко. Темнело.

Когда подошли к шхуне, Ланжеро первый, как кошка, начал карабкаться на нее, хватаясь за все, что попадалось под руку.

Нина смутно представляла, что произошло. Казалось, все продолжалось не больше минуты. И сначала было очень интересно, море словно сошло с ума и лепило горы из воды и ямы из воды, и Судзуки-сан что-то кричал, а Киритани-сан схватил ее за локоть и сделал больно, и у него было какое-то не свое, чужое, смешное лицо. И она говорила, что ее не укачивает, и хотела выбежать на палубу, но палуба перевернулась и полезла куда-то на сторону наверх, и все смешалось, нельзя было определить, где море, где палуба, и Нина схватилась за веревку, и так крепко, что конец веревки так и остался у нее в руке, и все везде трещало, и Судзуки лежал как мертвец, а у нее самой было состояние, похожее на то, которое она испытала когда-то давно: ей казалось, что она угорела, и в ушах у нее был звон, и ей куда-то хотелось бежать.

Она услышала стон. Ей показалось, что стонал Судзуки. Она подошла, почти подползла к этому человеку, который читал ее письма, который следил за каждым ее шагом, — он лежал и просил пить.

В это время все затрещало, казалось, «Чайво-Мару» раскололась на две части, и в каюту влетела волна, ударилась о стену и отскочила. И Нину понесло, потом она почувствовала, что ее несет не волна, а человек, и ей хотелось взглянуть на этого человека, но было темно, и руки у этого человека были теплые, легкие, и она подумала сначала, что ее несет японец, но она почувствовала его запах, запах лесной реки, белки и еще чего-то.

Всю эту ночь Ланжеро не спал. Вместе с пограничниками он спасал людей, носил людей, передавал людей, перевозил людей с шхуны на берёг.

Первый человек, которого он спас, была женщина. Может быть — японка. В темноте не было видно лица. Но когда он ее поднял, руки его почему-то обрадовались, женщина была легкая, и у нее был какой-то странный, незнакомый запах, и Ланжеро было очень хорошо, и, когда он вынес ее из опасности, он передал ее другим людям с сожалением. Но стоять было некогда, нужно было бежать обратно, там ждали люди, которым нужно помочь.