— А вообще-то скажу тебе… — Она посмотрела на меня внимательно, словно примеривая, как со мной лучше говорить. — Скажу тебе, молодой человек, что зря ты голову ей морочишь. Не маленькая она, хоть и стеснительная… Ежели сказать тебе не может… А есть у нее. Не один человек есть, кто бы в мужья годился… Так что уж лучше…

На этом день не кончился. Вечером мы были все в сборе, когда мать сообщила новость:

— Все равно придется тебе бросать работу.

— Как — бросать? Почему?

— Мы через два дня уезжаем в эвакуацию. Мой наркомат эвакуируется в Куйбышев, папин — в Горький… Так что поедем… Выбирай! Но я думаю, что тебе лучше со мной…

Не хватало еще этого!

— Я никуда не поеду! И с работы не уйду.

— Как это — не уйдешь? — возмутилась мать.

— Нужно будет, уйдешь, — добавил отец, но тут же сказал: — Насчет меня, Лена, ты зря. Зачем его обманывать! Я же говорил тебе… Он может остаться со мной…

— Один?

— Я не уйду с работы! Не могу и не хочу! — сказал я еще более упрямо. — В конце концов, мне пятнадцать лет, и я…

Я пообещал Николаю Степановичу продать книги. Весь вечер мы рылись в его библиотеке, отбирая то, с чем не очень жалко расставаться и за что должны дать больше денег.

Отобрали много, целый мешок. Эсхил, Сумароков, Гомер, Бальмонт, Сафо, Тредиаковский, Лафарг, Апулей, Тагор, Саша Черный, Дидро, Гумилев…

В Москве было худо с едой, на рынках цены росли с каждым часом. Продуктов, получаемых по карточкам, не хватало. А на рынке было все — и за деньги, правда немалые, и в обмен на вещи, и в обмен на карточные талоны, в основном водочные, мыльные и хлебные.

— Вот продадим книги, устроим пир, — сказал мне Николай Степанович, ежась в своем пледе. — А сейчас я тебе прочту новое. Ладно?

Он достал из шкафа потрепанную тетрадку и начал читать:

У нас в квартире не топили. После первых морозов трубы лопнули. На улице было холодно. Середина октября, погода стоит мозглая.

После работы я взвалил на спину мешок с книгами и пошел в ближайший букинистический магазин на Кировской. Он был закрыт. И еще один, по соседству, закрыт, и еще, чуть дальше. Работали только булочные и продовольственные магазины. В них толпились очереди: выдавали муку — по пуду на карточку.

Это было полной неожиданностью. Люди, которые уже привыкли выкупать свой скудный хлебный паек на день вперед, вдруг получали сразу по пуду муки! Целое богатство!

Так казалось мне.

Но очереди, мимо которых я проходил, стояли хмурые и взбудораженные.

— Значит, плохо дело, раз муку раздают.

— Вчера на Таганке двух мародеров расстреляли, прямо у магазина.

— Немец-то, говорят, Москву в кольцо берет.

— Будь она неладна, эта мука! Уж лучше голодать, чем немца пустить!

— А на заставах-то, на заставах что делается! Прямо с грузовиков стаскивают тех, кто в драп пустился со своими фикусами да шифоньерами! Детей, стариков не вывезли, а они — фикусы!

Слухи ползли один хуже другого, и я повернул со своим мешком в сторону дома.

— Может, завтра сдам? — сказал я не очень уверенно Николаю Степановичу. Мне не хотелось огорчать его.

Но Николай Степанович неожиданно обрадовался:

— И хорошо, мой друг! И хорошо, что не сдал. Как ты ушел, я уже пожалел. Ведь книги! Жалко, так жалко их. Особенно Сашу Черного. Таких не достанешь потом…

— Где тебя носит? — Мать нервничала и встретила меня сердито. — Нашел время бегать! Сиди, пожалуйста, дома!

Мать уже больше месяца дома. Она вернулась из Куйбышева, из эвакуации, чтобы быть вместе с нами.

— Говорят, на Чистых прудах укрепления строят… Ты не видел?

— Подумаешь, мало ли что говорят, — попытался я успокоить ее. — Все это ОБС — одна баба сказала. Чепуха!

— Во-первых, не груби! А во-вторых, чепуха не чепуха, сиди дома! Я за мукой пойду…

— Нет, я пойду.

Я настоял на своем, взял мешок и три наших карточки.

— Зачем три? — возмутилась мать. — Ты же не донесешь три пуда!

— Донесу.

Кажется, в этот момент я всерьез разозлился.

И все же вместо булочной побежал к Чистым прудам, благо они рядом. Там действительно копали окопы и ставили противотанковые ежи. И не только там. Оборонительные рубежи строили по всему бульварному кольцу, и по Садовому, и по линии Окружной железной дороги.

Утром я не слышал радио, но когда пришел в типографию, сразу же узнал новости.

Метро сегодня впервые закрыто.

Мосты охраняются солдатами и бойцами истребительных батальонов.

Есть приказ расстреливать на месте провокаторов, трусов и мародеров.

Все московские заводы, выпускающие оружие и боеприпасы, эвакуируются.

Обстановка на фронте тяжелая.

В цехах идет запись добровольцев в народное ополчение.

Что делать?

Я бросился к конторке начальника цеха, где стояла очередь пожилых рабочих. За столом сидел штатский мужчина в телогрейке и записывал в школьной тетрадке (в косую линейку!) фамилии добровольцев:

— Всё, Митяев. В 12.00 с вещами у райкома партии. Оружие получите на месте. Следующий!

До меня было человек двенадцать, и я терпеливо стоял в конце очереди, выслушивая слова добровольцев и один и тот же ответ записывающего их штатского человека:

— Готово, Савельев. В 12.00 с вещами у райкома партии. Оружие — на месте.

Про себя я повторял все, что мне предстоит сказать: фамилию, инициалы, год рождения, то, что я комсомолец (хотя я не успел получить в райкоме комсомольский билет — это неважно!). Вместо слов о службе в Красной Армии скажу, что умею стрелять и сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок». «Юный» опущу.

Пока я ждал своей очереди, за моей спиной начали прокручивать печатные машины. На них сегодня работали одни женщины.

— Я за вами! — предупредил я и побежал к своей машине. Надо хоть бумагу подготовить.

По-моему, я еще никогда не обрывал так быстро бумажные роли, как в этот день. Но вот четыре роля подготовлено. Два закреплено на машине, два стоят на тележках, в запасе.

Как раз подходила моя очередь, и я вернулся вовремя.

Я назвал фамилию, инициалы. Сердце мое екнуло, когда человек в телогрейке окунул ручку в чернильницу и, посмотрев на меня, стал записывать:

— Дальше!

— Двадцать шестой год рождения, комсомолец, в армии не служил, по…

— Двадцать шестой? — Записывающий посмотрел на меня и сразу добавил: — Не пойдет!

— Так я же комсомолец и стрелять умею…

— Все равно не пойдет! Про двадцать шестой указаний нет. И в армии не служил. Не пойдет!

— Я же не мог служить в армии…

— Тем более не пойдет. Следующий!

Только-только отошедший от столика рабочий посмотрел на меня с участием: