Десятилетние, тринадцатилетние дети играли на уровне второго-третьего класса музыкальной школы. Мальчики зарабатывали на роликовые коньки, а девочки на Барби. Тут никакого откровения уже нельзя было услыхать. Музыканты из них не вырастут, да и работники вряд ли. Напрасно умиляются родители “современностью” чада. Легкие, даровые, живые деньги скорее всего развратят их.

Студенты музыкальных училищ - и классических, и джазовых - дуэтом, трио и поодиночке зарабатывали на пиво. Многие играли прилично. Закончат учебу, и если не сопьются, могут всю жизнь безбедно лабать в многочисленных кабаках. И вот что удивительно - старше студентов никто из музыкантов не опускался до метро. За ними сразу шли слепые и старики. Наверно, потому, что заработок этот рискован (гоняют, выторговывая процент себе, дежурные, ревностные молодые милиционеры) и потому еще, наверное, что музыкант в зрелом тридцатилетнем возрасте или пристроен на поверхности земли, или бросил это занятие.

В общем, всю эту тоннельно-переходную капеллу я довольно основательно изучил на глазок, на ухо. На этом бы и закончился мой интерес к подземным артистам в жанре физиологического очерка, если бы мечта тети Гали об аккомпанементе не воплотилась в жизнь благодаря ее бабьей хватке.

Однажды на своем “Проспекте Мира”, еще задолго до поворота к эскалатору, я вдруг расслышал голос тети Гали из “Ударника” с аккомпанементом Лейбовского. Она пела: “Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой…” А он в своей унылой манере подбивал смычком, не утруждая себя ни выверкой длительности, ни простейшей нюансировкой.

Какой-то гаденький восторг шевельнулся в душе: надо же, культурная жизнь не мертва даже здесь, - в организационном и, так сказать, в творческом плане. Были два солиста - стал ансамбль. Совсем фантастическая мысль пришла в дурмане этой духоты, толкотни и повизгиваний скрипки - собрать бы всех этих музыкантов и артистов геологических пластов, устроить бы гала-концерт, шоу получилось бы - отпад! На видео бы их - какой фильм! Как послевоенный фольклор безногих инвалидов в поездах выразил боль, беду, падение эпохи грандиозных битв, так эти артисты подземных дворцов выразили всю пошлость “великих реформ”. Хотя, конечно, никто не снимет такого фильма - побрезгуют. Сытые ребята - журналисты, в основном - забавляются горем человеческим, похохатывают, а то и просто ржут во всяких “экзотиках городской жизни”…

Я приближался к моим знакомым, приподнимался среди толпы на цыпочках, чтобы издалека успеть рассмотреть их со всеми подробностями. Не может быть! Лейбовский пострижен, на голове вместо шляпы какая-то вельветовая кепочка, наверно, от покойного супруга тети Гали - альтиста, ходившего на “жмура”. И борода подбита коротко, усы расчесаны по сторонам. И на тете Гале какая-то другая кацавейка, подновилась и она. Только сумка неизменная на ее животе все так же ширила пасть, хватала пятисотки и тысячные. А вот футляр скрипки Лейбовского был приставлен к стене за ненадобностью. Да тут, оказывается, не только ансамбль родился, но и семья! Теперь, конечно же, я не смог отказать себе в удовольствии рассмотреть превращение поподробнее, вынырнул из потока и прибился к стене.

Цветастый платок у тети Гали был вдохновенно скинут на плечи, прическа тоже переведена каким-то образом в более высшую категорию - из пакли в сахарную вату. Но, главное, в голосе у нее почти пропала старческая надтреснутость.

К сожалению, Лейбовского косметический ремонт ни в чем не изменил. Он покорно стоял за спиной солистки, как-то боком, нецельно с ней. И скрипка как всегда свисала у него из-под бороды, будто неподъемная. Я невольно вспомнил, как яро задирают свои грифы молодые, азартные музыканты, переламываясь в пояснице, вихляясь и кланяясь в такт. Лейбовский - пилил обреченно.

“Потому что мы - народ бродячий, потому что нам нельзя иначе”…

От этой суперромантической песни, наполненной чистотой и светом беззаботного, туристического времени, в исполнении двух разрушенных людей пробирало холодком по спине.

Несколько дней на этой “точке” работал новый “коллектив”. И я видел, как люди, тоже приметив в их объединении что-то трогательное, охотно совали деньги в сумку тети Гали, будто на какое-то святое дело.

Видел, как однажды вечером два бывших музыканта собирались “домой” после “концерта” и потом шли по станции. Тетя Галя, как хозяйка, домоправительница, несла сумку с выручкой, за ней понуро плелся Лейбовский.

Его-то фигура тогда и внушила мне опасение за будущее этого союза. Что-то ненадежное было в нем, заскорузло-холостяцкое.

Потом они исчезли с моих глаз. А вскоре знакомая дежурная по станции рассказала, как Лейбовский в вестибюле бил тетю Галю футляром скрипки, она царапала ему лицо. Что-то они не поделили и, разойдясь, видимо, сменили концертные площадки.

У меня остался телефон Лейбовского. Я позвонил, напросился и зашел к нему на Старомосковскую. Он жил в однокомнатной квартире. Я видел притоны алкоголиков. У него, непьющего и некурящего, было не менее гадко. Усугубляла впечатление какая-то внутренняя порча хозяина, распространявшаяся и на засаленный диван, и на закопченную кухню, и на пропыленный купол абажура с кистями.

Даже сесть не хотелось. Старик диковато вжимался в кресло с отломленным подлокотником, сопел, кашлял и плевал на пол между ног. “Достал” я его только упоминанием о тете Гале.

- Хорошо, - сказал Лейбовский. - А как бы вы поступили? У вас отбирают ваш чемоданчик. Тогда что вы делаете? Скажите, как?..

И он опять стал отплевываться от нечисти, как будто и от меня тоже.

Напоследок, уже распрощавшись и пятясь в прихожую, я заметил пианино, заваленное тряпьем. Судя по изгибу клавиатурной консоли, по бронзовым, витиеватым колесикам, это был старинный, хороший инструмент. Но такой тоской веяло даже от него, что я невольно усомнился, а не пуст ли ящик?..

Теперь я понимаю молодых, затыкающих в метро уши плейером. Что там слушать? Трезвучия прибывающих поездов? Убогое завывание скрипки, мертвые песенки - всю эту музыку подземки, так похожую на один непрекращающийся вопль нищенских глоток.

Киселевские “Итоги” и прочие русофобские голоса снова впадают в “антифашистскую” истерию. И вот уже некий безликий “арий” из несуществующей организации на неизвестно откуда взявшейся видеопленке угрожает нацистскими жестами и призывами всем синагогам и их посетителям… Увы, это бред, господа телепровокаторы: настоящие русские патриоты не прячут лиц и не дурачат публику мифами. От вашей фальшивки за версту несет традиционной стряпней все тех же “антифашистов”. Так что не пугайте зря обывателя: не страшно ему, а смешно и противно от всех ваших “ариев” из “оперов”…

Я есмь лоза, а вы ветви;

кто пребывает во Мне, и Я в нем,

тот приносит много плода;

ибо без Меня не можете делать ничего.

(Евангелие от Иоанна, гл. 15, ст. 5)

МЫ ОТПРАЗДНОВАЛИ недавно очередную годовщину Победы в Великой войне. Православная церковь установила совершать в День Победы особое ежегодное поминовение воинов, за веру, Отечество и народ жизнь свою положивших, и всех страдальчески погибших в годы войны. Такое же поминовение Церковью было установлено после невиданного ранее по масштабу и принесенным жертвам Куликовского сражения. Поминовение это именуется Дмитриевской субботой. В эти дни Церковь возносит свои благодарственные молитвы к Господу за явленное чудо. Несокрушимый враг был повержен к ногам Православных. Как шестьсот лет назад, так и сейчас, Церковь прославляет Господа.

А народ, кого он вспоминает в этот день?

Вопрос этот не так прост и бессмыслен, как кажется на первый взгляд. Ведь от осознания смысла Великой Победы зависят многие наши убеждения и заблуждения. Попытаюсь отразить точку зрения на этот вопрос невоцерковленной части нашего общества. Путем героических усилий в тылу и на фронте победу совершил сам наш Великий народ. В последнее время к этому добавились еще различные демократические “блуждания” по поводу того, что это - случайность, или что лучше бы мы проиграли немцам, и т.д. и т.п. Обсуждать это не стоит. Остановимся на первом положении. Оно свойственно нехристианской части нашего общества, болеющей за судьбу своего Отечества.