Глава IV По святым местам

В канун нового года — тысяча девятисотого, на вопрос, чего он не хочет в будущем, Рерих ответил: «Гибели на Руси самобытности и национальности».

Эту самобытность он видит в дальнем прошлом России-Руси, в ее архитектуре, живописи, литературе, в самом укладе ее быта.

Россия настоящая вступила в новый век. Все чаще рабочий Питер встает против сановного Петербурга. Все чаще бастуют обитатели кирпичных общежитий-казарм, растущих за дальней Нарвской заставой. Все больше нищают крестьяне ближних и дальних сел, поток переселенцев движется в Сибирь в чаянии земли и воли. Разгоняют казаки студенческую демонстрацию у Казанского собора — на площади остаются мертвые, раненые, иссеченные нагайками. В этом реальном мире, в жестоком двадцатом веке живет Чехов, его герои, опутанные и униженные бытом, Бунин с его нищей деревней, старый Толстой, не устающий напоминать сытым о голодных, благополучным — о неблагополучии мира, молодой Горький, которого читает вся Россия. В блоковские храмы, в мир тихих лампад, светлых туманов, венков из белых роз, отроков, возжигающих свечи перед Невестой, неумолимо вторгается тревога и тягостное ожидание:

В это сегодняшнее смотрят немногие художники: Сергей Коровин, показавший в картине «На миру» поединок кулака и бедняка, заранее проигранный бедняком, Сергей Иванов, полотна которого — как крик замученного, обобранного русского крестьянства, Касаткин, словно иллюстрирующий «Молоха» и начальные страницы «Матери». Но такая открытая тенденциозность живописного рассказа — удел немногих.

Художники молодого «Мира искусства» больше всего боятся именно явной тенденциозности, «литературности» в живописи. Их сфера, их любовь — прошлое, которое кажется гармоничным, подвластным художнику-творцу.

Современный город стандартен, бюрократичен, современная деревня темна и убога. А прошедшее видится гармонично-прекрасным, вернее, в нем легче выделить, кристаллизовать ту гармонию, которой, кажется, совсем нет в новом веке.

«Мирискусники» подолгу живут в Париже и Мюнхене, в Вене и Флоренции. Их привлекают замки, вставшие над Луарой, пестрота венецианских карнавалов. И неизбежно и достойно в это прошлое человечества, его великой культуры входит Россия — страна не только нищая, придавленная деспотизмом пришлых татар и отечественных государей, но сохранившая себя в этом деспотизме. Страна, создавшая искусство древней иконы, водрузившая белокаменные храмы на речных берегах, украсившая дворцами и фонтанами плоские приневские равнины.

«Мирискусники», в противоположность передвижникам, не проклинают крепостничество и государственную систему России. Они видят свою цель в утверждении искусства России, непрерывности его развития. От непонятной современности они уходят назад, к «усадьбам во вкусе Тургенева», к торжественной прихотливости Растрелли и строгому классицизму Кваренги.

«Мирискусники» — не только изобразители прошлого, они — открыватели, собиратели прошлого, историки, инициаторы журналов, ему посвященных.

Уход в прошлое неизбежно оказывается не только бегством от современности, но утверждением народа и его истории, прояснением связи отечественного искусства с другими странами, его значения в общем пути человечества.

В этом пути открывается художникам сама столица российского государства. В девятнадцатом веке в «физиологических очерках», в романах Достоевского, в картинах передвижников Петербург представал городом сумрачных многоэтажных зданий, дворов-колодцев, меблированных комнат, мелочных лавочек, кухмистерских, немецких булочных, бедняков, мыкающихся по подвальным углам, мордастых дворников, кухарок, мелких чиновников, поспешающих на службу к девяти утра. Город не Адмиралтейства — доходных домов с подворотнями, не проспектов — переулков, не просторов Невы, но теснин Гороховой и Разъезжей, не садов, но дворов-колодцев, оглашаемых хриплыми мелодиями шарманок.

Только в двадцатом веке поэты, писатели, а больше всего художники возвращаются к Петербургу огромной реки, Марсова поля, торжественных проспектов, узорчатых оград, которые тянутся вдоль медленных каналов.

В этом пути открывается художникам не только дикость и застойность русской провинции, но прелесть русской провинции — городков с ампирными особнячками и пожарной каланчой, усадеб с липовыми аллеями, выходящими к речке или к беседке-бельведеру.

В этом пути открывается художникам не только нищета и тьма русской деревни, но та гармония неспешной и простой жизни, которая сопровождает «Ярмарку» Кустодиева, девушек, увиденных Петровым-Водкиным на волжских берегах.

Игорь Эммануилович Грабарь посещает не только Нюрнберг и Рим, но Беломорье, Мезень, Архангельские захолустья, где печется о сохранности деревянных церквей, потемневших иконостасов — исследует, обмеряет, пишет эти церкви, сельские погосты, часовенки на перекрестках.

Неутомимый исследователь древности, открыватель и живописец старины — конечно же, Рерих.

История России, праистория России открывается ему прежде всего в археологических работах, которым он привержен не меньше, чем живописи.

Ежегодно, а вернее, не однажды в год секретарь Общества поощрения художеств оставляет свои дела (в идеальном порядке). Берет «открытый лист» императорского же Археологического общества и отправляется в экспедиции — под Новгород или на Саровское городище возле Ростова Великого, или на Гнездовские курганы под Смоленском, или в Бологое. И Юрий ведь родился в пути, в деревне Окуловке, когда Елена Ивановна сопровождала мужа в археологическую поездку.

Рерих — действительный член Археологического общества (рекомендован Александром Андреевичем Спицыным). Спицын свидетельствует в своих археологических трудах: «Н. К. Рерих на берегах озера Пироса Валдайского уезда нашел громадное количество вещей и черепков каменного периода… Н. К. Рерих раскопал курганчик близ села Кончанского в Боровичском уезде, в котором им были найдены в обилии поделки из янтаря, попавшие сюда из очажных ям каменного века, расположенных поблизости».

Музей русского Археологического общества постоянно пополняется находками Н. К. Рериха.

Под № 9 в каталоге музея значится: «Ценное собрание вещей из двух курганов, раскопанных в 1902 году Н. К. Рерихом на берегу озера Шерегодро, у села Кончанского Боровичского уезда, Новгородской губернии: значительное количество подвесок из янтаря, преимущественно в форме язычков и пуговок, скребки, кремневые осколки и черепки».

Или (№ 103): «Вещи из Порховских курганов XI–XII веков и жальников, раскопанных в 1899 г. Н. К. Рерихом, преимущественно в районе прихода с. Дубровны на р. Шелони. Раскопки эти важны для определения культуры XI–XII веков настоящего русского населения Новгородской области. Оказывается, что в курганах Водской пятины, полуинородческих, заключаются именно те самые вещи, которые найдены в Шелонских (особенно характерны височные кольца с треугольными подвесками), но с присоединением многих финских форм».

Или (№ 109): «Вещи из курганов, раскопанных в 1902 г. Н. К. Рерихом в Крестецком уезде Новгородской губ. Из немногочисленных находок самая любопытная — височные кольца Федовского типа (среднего размера с заходящими друг за друга концами) из кургана близ с. Полища, а также обломок медного наручника X века из небольшой сопки, раскопанной у Столбова, Валдайского уезда».

Рерих по-прежнему заинтересованно и пристрастно прослеживает связи Северо-Западной Руси со Скандинавией. Но больше всего увлекает его самый процесс работы, путь к раскопкам, к жизни древних славян. К этому пути известный художник, почтенный член Археологического общества ежегодно готовится с таким же трепетом, с каким девятилетним гимназистом искал курганы в окрестностях «Извары».

«В мае, как засеются яровыми, можно приниматься за работу. Подается соответствующее прошение в Императорскую археологическую комиссию; в ответ на него получен открытый лист. Сбрасывается тесный городской костюм; извлекаются высокие сапоги, непромокаемые плащи; стираются пыль и ржавчина со стального совка с острым концом — непременного спутника археолога.

Прежде самой раскопки надо съездить на разведки, удостовериться в действительном присутствии памятника. Не полагаясь на сведения разных статистик, перекочевываете вы от деревни до деревни на „обывательских“ конях, с лыком подвязанными хомутами и шлеями. Всматриваетесь буквально во всякий камешек; исследуете подозрительные бугорочки, забираетесь в убогие архивы сельских церквей; подчас, ко всеобщему удовольствию, делаетесь жертвой какой-нибудь невинной мистификации.

Местами вас встречают подозрительно:

— Никаких, ваше высокоблагородие, исстари древних вещей в нашей окрестности не предвидится. Все бы оно оказывало.

— Сами посудите, барин, откуда мужику древние вещи взять? Ни о каких древних вещах здеся и не слыхано.

Ежели же вы пришлись по нраву, оказались „барином добрым“, „душою-человеком“, то вам нечего будет принуждать к откровенности собеседников. Вечером, сидя на завалинке, наслушаетесь вы любопытнейших соображений, наблюдений естественнонаучных, поверий, наивных предположений. Сперва из осторожности прибавят: „так, зря болтают“, или „бабы брешут“, а потом, видя ваше серьезное отношение, потечет свободный рассказ о старине, о кладах, о лихих людях — разбойниках.