Только подошли они к башне, как пахнуло пламенем из дверного проема и черные псы бросились в погоню за смельчаками. Ни царевны, ни кошечки дети не видели, хотя бабушкин дом высится как раз над рекой. Дом — охряный, двухэтажный, с белыми ставнями, с неизменным мезонином. По обрыву спускается к реке сад с ветвистыми деревьями, с ягодными кустами, где дети и малиной лакомятся и в разбойников играют. Поездом возвращаются из этого дома в Петербург, поездом едут Рерихи в имение «Извара», купленное Константином Федоровичем.

«Все особенное, все милое и памятное связано с летними месяцами в Изваре». Бегут вдоль пути бедные селенья, неплодородные каменистые поля, по границам которых сложены валуны, вывернутые из земли. От Балтийского вокзала до Гатчины сорок пять верст, да от Гатчины еще тридцать шесть — до станции Волосово. Поезд уходит дальше, в старинный Ревель, бывший некогда городом датским, городом шведским. Рерихи же пересаживаются в бричку, заложенную четверкой.

Двенадцать верст трусят лошади лесами, топкими грязями, непросыхающими и летом, мимо деревень, которые называются Заполье, Законье, Леможа, мимо полей, обложенных теми же стенками бурых и серых, мохом затянутых валунов.

Селифаном зовут кучера; Селифан натягивает вожжи; крестьяне, работающие в полях, следят за сытой четверкой, за бричкой, в которой сидит сам «барон» Рерих или его детки.

Большая часть крестьян — переселенцы еще петровских времен: великий царь приказал согнать мужиков с их орловских, новгородских, псковских земель на земли новые, пустующие после изгнания шведов. Мужики, как водится, землю обрабатывают, но ею не владеют, хозяева — немцы да остзейцы. Многие из них действительно носят баронский титул, и простые люди, не разбирающиеся в генеалогии, называют баронами всех помещиков с нерусскими фамилиями. «Молодой барон Рёрик», — говорят крестьяне, когда Селифан везет светловолосого Николая.

Мужики выговаривают первое е как ё, что удивительно соответствует правильному скандинавскому произношению, которого всегда придерживались сами Рерихи и всегда нарушали другие, превращавшие скандинавское ё во французское э.

Молодой хозяин доезжает до традиционных белых столбов, обозначавших, как в тысячах других имений, въезд в усадьбу. Кажется — он родился здесь, в «Изваре», в добротном двухэтажном доме, который окружают крепкие конюшни, «молочная», сложенная из дикого камня, старинный желтый амбар с белыми колонками. В прихожей пахнет яблоками, старые ели шумят за окнами зала с угóльными диванами красного бархата, столовой с высоким буфетом, за окнами комнат для гостей, называемых, конечно же, зеленая и голубая — по цвету обоев.

Гостиная украшена хорошими копиями «малых голландцев»: опрятные служанки хлопочут в кухнях с плиточным полом, тучные стада щиплют траву возле мельниц — мир, домашний уют сопутствуют этим картинам. А над голландскими домиками и двориками возвышается прекрасная снежная гора, озаренная закатным солнцем.

Картина, изображающая гору, вроде бы осталась в «Изваре» после ее старинного хозяина, графа Воронцова. От Воронцова ведь пошло и самое название усадьбы «Извара», которую местные жители называли по-своему — «Изжарово». Им было неведомо, что Воронцов путешествовал по Индии, слышал там — «Ишвара», что будто бы означает «Милость богов», и этим добрым словом отметил свое владение в Царскосельском уезде.

В соседнем же имении «Яблоницы», кажется, обитал в екатерининские времена некий таинственный раджа, сохранились даже остатки разведенного им сада.

Эти романтические отблески не мешали новым владельцам «Извары» вести достаточно прибыльное хозяйство, толковать о клеверах и овсах, жаловаться на плутни управляющих, на лень работников.

Усадьба была прибыльной, недаром в год рождения старшего сына ее застраховали на солидную сумму: господский дом каменный, крытый железом, да амбар, да скотный двор, да птичий двор, да телятник, да винокуренный завод, да кузница, да экипажный сарай, да конюшни, да 30 голов лошадей и 72 головы рогатого скота, не считая плугов, сох, повозок, — Северное страховое общество оценило в 70 тысяч рублей. На скотных дворах, в кузнице, на винокурне трудились наемные работники. Их почему-то чаще всего звали Василиями: Василий Васильев, Василий Андреев, староста Василий Харитонов, для разнообразия — Филипп Васильев. Кормились при мызе женщины окрестных деревень — скотницы, стряпухи; получали гривенники за труд и ребятишки.

Крестьянские дети помогают родителям в сельских трудах; господские дети резвятся в еловой и липовой аллеях со щенятами, с ручным волчонком, катаются по парку на маленьких лошадках — Ваське и Мишке, а на веранде сидит матушка с шитьем в руках, наблюдает детские забавы.

Земляные валы сгоревшего погреба удобно превращать в крепостные валы, брать приступом, размахивая деревянными мечами. Коленька любит эти битвы, засады, оружие; недаром так запомнились золотые «папочные» латы, подаренные дядей. Первый деревянный меч изготовлен еще в Острове — рубил меч головы драконам — серым репейникам, затаившимся в бабушкином саду. С мечом в руках мальчик чувствует себя то ли скандинавским викингом, пришедшим на помощь соседям-русам, то ли самим русским богатырем, какой изображен на обложке детских книжек по истории. Книжки эти — любимое чтение Коленьки Рериха: как все господские дети, он не только резвился в аллеях, но рано начал заниматься грамотой, арифметикой, иностранными языками. И как положено, девятилетнего мальчика определяют в гимназию.

Гимназий в Петербурге было много — казенных и частных, дорогих и дешевых, славных на всю Россию и отъявленных на всю Россию, куда сдавали плохих учеников, как в солдаты.

Частные гимназии считались лучшими, чем казенные.

Гимназия фон Мая была одной из лучших частных гимназий.

Учиться «у Мая» значило иметь по-настоящему хороших учителей и сверстников из солидных семейств. Константин Федорович выбрал для своих наследников первоклассное учебное заведение, обучение в котором, конечно, стоило недешево. Старший сын в 1883 году прекрасно выдержал вступительные экзамены, сам директор Карл Иванович Май, погладив мальчика по светлым волосам, сказал: «Да ведь это — будущий профессор!» Для будущего профессора начались ранние вставанья, завтраки при керосиновой лампе, походы в гимназию с ранцем за спиной, в башлыке, повязанном крест-накрест. Походы, правда, недальние: всего в четырнадцатую линию того же Васильевского острова.

Из гардеробной гимназисты — «майские жуки», как все их звали, — поднимаются в классы; наверху, на лестничной площадке, их непременно встречает Карл Иванович, здороваясь за руку с каждым учеником. Первоклассники по-домашнему говорят: «gut morgen, onkel Karl»; во время урока Карл Иванович посылает их к своей супруге Агнессе Альбертовне («tante Agnes»), когда кончается табак в его неизменной табакерке. «Мы не знали, что такое начальство, и потому не знали лицемерия. Ни учителя, ни сам Карл Иванович никогда не носили формы. Только при появлении окружного инспектора доставался откуда-то допотопный, пропахший камфарой фрак и Карл Иванович превращался в директора», — умиленно живописал впоследствии Дмитрий Владимирович Философов, старший сверстник Рериха по гимназии.

«Идиллический остров», созданный фон Маем на острове Васильевском, и впрямь резко отличается от казенщины большинства гимназий, где вовсю действует указ министра просвещения о неукоснительном воспитании молодого поколения в духе преданности православию и самодержавию. Указ соблюдается тем более строго, что устои самодержавия потрясены. Восьмидесятые годы начинаются метко брошенной бомбой на набережной Екатерининского канала, во время проезда царя-освободителя. Убийцы восходят на эшафот, и Желябов, кажется, кричит: «Слушай, несчастный народ!» — а народ безмолвствует, только взгляды провожают идущих к виселице. Вступает на престол «царь-миротворец» — огромный, похожий на урядника Александр Третий. Клянется охранять российскую империю и клятву свою выполняет. Тяжел сон огромной страны. Закрываются «Отечественные записки» Щедрина — величайший сатирик Россин угасает в своей петербургской квартире на Литейном. Благоденствует, наживает миллионы Суворин — его газета «Новое время» расхватывается обывателями, находящими в ней объявления о распродаже, сообщения о внешней политике России, разъяснения, что во внутренних бедах виноваты главным образом свободомыслящие студенты. Растут вокруг Петербурга дачи, украшенные стеклянными шарами на столбиках и огромными фаянсовыми мопсами. Мечется чеховский герой на императорской сцене: «Вы, милый друг, кончили курс только в прошлом году, еще молоды и бодры, а мне тридцать пять. Я имею право советовать. Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков. Вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены… Запритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело».

Так живут многие — исправно получая жалованье, покупая женам модные шляпы, почитывая сообщения о покушениях на губернаторов и о политических процессах. Нашего «майского жука» это все пока не касается. Он может повторить слова своего младшего современника, живущего в ближнем «ректорском доме» № 9 по Университетской набережной: «У моего героя не было событий в жизни. Он жил с родными тихой жизнью в победоносцевском периоде… Золотое детство, елка, дворянское баловство, няня, Пушкин (опять и опять!), потом — гимназия — сначала утра при лампе, потом великопостные сумерки с трескающимся льдом и ветром» (Александр Блок).