Глава II Свободным художествам…
«Свободным художествам посвящается» — надпись-девиз на фронтоне прекрасного дворца, возведенного еще в прошлом, XVIII веке для Петербургской Академии художеств.
Окна Академии обращены к серому простору Невы, к дальнему Адмиралтейству, к фиванским сфинксам, которые покойно смотрят в глаза друг другу, не обращая внимания на горожан, поспешающих по набережной.
Дети Рерихи возле сфинксов прогуливались, студент Рерих торопливо проходит мимо. Время распределяется между мастерскими Академии и аудиториями университета; переодеться, снять университетский мундир студент не успевает. Облегчает жизнь лишь то, что оба храма — науки и искусства — располагаются на одной набережной, близко от дома.
Девятнадцатилетний выпускник гимназии Мая трепетно готовился к академическим экзаменам. Под руководством «мозаичиста» — мастера мозаичных работ Ивана Ивановича Кудрина — он перерисовал все те гипсовые головы античных статуй, которые могли быть поставлены на экзамене. С экзаменом — рисунком со знакомой уже головы Антиноя — Рерих справился вполне успешно. Чтобы быть допущенным к этому экзамену, представил в академическую канцелярию многочисленные документы, а также формулярный список отца и непременное «свидетельство о благонадежности», то есть печатный бланк из канцелярии столичного градоначальника о том, что «неблагоприятных в политическом отношении сведений о нем в делах управления градоначальника не имеется». Свидетельство скреплялось печатью министерства внутренних дел Российской империи. Те, о ком в делах управления градоначальника имелись неблагоприятные сведения, не допускались к службе в императорских театрах, к экзаменам в императорский университет или в Академию художеств, которая ведь тоже была императорской и управлялась членом императорской семьи.
Документы Рериха Николая Константиновича — в полном порядке, формулярный список отца в высшей степени почтенен, ни в каких политических кружках сам он не состоит, хотя именно в это время образуются в России общества и кружки, представляющие самую грозную опасность для царствующего дома и его государственных установлений. Множатся в России фабрики и заводы, множатся фабричные и заводские рабочие, называемые непривычным словом «пролетариат». Идет последнее десятилетие века. Россия вступает в новый период своей жизни, названный впоследствии пролетарским периодом освободительного движения.
По своему положению в обществе Николай Рерих вполне может принадлежать к числу ретроградов-«белоподкладочников», как презрительно называют неимущие студенты студентов, носивших щегольские шинели на белой шелковой подкладке. Но с белоподкладочниками молодой владелец «Извары» не сходится.
Но и от самих событий, обозначенных впоследствии как важнейшие вехи истории девяностых годов, студент Рерих достаточно далек. Он хочет учиться, благоговеет перед каждым, кто называется «художник», еще не слишком разбираясь, чем художники отличны друг от друга и кто ближе всего ему самому. Для него равно велики Репин, Суриков, Васнецов, ему нравится демократическое бытописательство Ярошенко. Всей душой радуется тому, что в год его поступления в Академию туда пришли новые профессора — «реалисты» Репин, Шишкин, В. Маковский, Куинджи.
Знаменитый «бунт» четырнадцати студентов-выпускников, отказавшихся писать заданный сюжет и поставивших целью искусства реальное отображение современности, произошел тридцать лет назад, в 1863 году. Давно стали привычными ежегодные передвижные выставки с современными «городскими жанрами», выражающими сочувствие бедному люду и осуждающими богатеев, со сценами из горемычной крестьянской жизни, с портретами, так верно передающими сущность человека, с пейзажами — русскими полями и перелесками. Да и на выставках самой Академии исподволь утверждаются рядом с библейскими сюжетами — пахари, косцы, рыболовы, мелкие чиновники, уличные торговцы, подмастерья, не живописные итальянские нищие, но реально оборванные нищие русские. В «тициановском зале», в «рафаэлевском зале» Академии художеств открывается в 1891 году выставка Репина!
Но только в 1893/94 году сама Академия как школа радикально реформируется.
Начальство осталось прежнее, титулованное, президентом Академии состоит великий князь. Но система преподавания становится более гибкой, предусматривает несравненно большую свободу каждого ученика. Наконец-то отменяется печально знаменитая «конкурсная программа», из-за которой, собственно, и произошел инцидент тридцать лет назад. Студенты-старшекурсники сами выбирают сюжеты и разрабатывают их согласно указаниям профессора-руководителя.
Можно учиться не у сухого академиста Виллевальде, можно учиться у самого Репина! В его мастерскую мечтают попасть все студенты, в том числе и вольнослушатель Рерих, который поспешает из университета в вечерние классы Академии — мимо сфинксов, мимо статуй Флоры и Геркулеса Фарнезского, украшающих подъезд, мимо старого швейцара. Вдоль торжественной лестницы в чинной экспрессии выстроились копии античных шедевров. Холодно красив круглый конференц-зал (в окнах — Нева, дальнее Адмиралтейство). Огромные копии с картин Рафаэля и Бернини украшают залы, где выставлены также работы лучших учеников, удостоенных в прошлом медалей и заграничных поездок. Это все больше картины искусные, сделанные по привычным канонам: русские князья и княгини одеты в кафтаны и сарафаны, ниспадающие античными складками, величественные позы их скопированы с Пуссена. Музей Академии кажется Рериху самым скучным из всех музеев. Но и это ушедшее мастерство нужно освоить. Гимназический курс рисования, уроки Микешина, немногие занятия с Кудриным — вот пока и вся его подготовка. Он мечтает о самостоятельных композициях, «сочинениях», как называются они в классах, но до сочинений еще далеко. «Сколько дряхлости сказывалось в леденящей программе: сперва научусь рисовать, потом перейду к краскам, а уже затем дерзну на сочинение», — сетовал художник через много лет. Студентом он проходит все последовательные стадии академического цикла. Озабочен выбором удобного места в классе, недоволен своими рисунками и этюдами, радуется «первому разряду» за эскиз и откровенно записывает: «Люблю, чтобы меня хвалили». Учится переводить на бумагу гипсовые головы и торсы, создавать впечатление объема на плоском листе, старательно пишет натурщиков в заданных ракурсах. «Очень рад, что ты рисуешь натурщика; старайся рисовать как можно проще, плавной, точной линией, без лишних деталей» — это из письма младшему брату, когда тот начал постигать основы изобразительного искусства. Рерих занимается у скульптора Лаверецкого, у гравера Пожалостина, у баталиста Виллевальде. Они дают профессиональные указания, учат рисовать гипсовые головы статуй, сами статуи, наконец — натурщиков. Они — опытные, но второстепенные мастера. Тем с большим интересом ждут студенты встречи с Павлом Петровичем Чистяковым.
Чистяков — средний художник и по дарованию и — буквально — по положению между академизмом и передвижничеством. Его «Римский нищий», «Боярин» — не зажили самостоятельной жизнью, не стали характерами, к которым так тяготела русская живопись. Его «Софья Витовтовна, срывающая пояс с Василия Косого» вполне повторяла исторические композиции правоверных классицистов, а слова Васнецова о том, что с этой картины начинается настоящая русская историческая живопись, свидетельствуют лишь о преклонении Васнецова перед своим учителем.
Учитель он непревзойденный. Поколения учеников, среди них — Репин, Суриков, Серов, Врубель, оставили благоговейные воспоминания о том, как умел Павел Петрович «ставить глаз», каким подлинным посредником между учеником и натурой был «велемудрый жрец живописи П. П. Чистяков. Награжденный от природы большим черепом истинного мудреца, Чистяков до того перегрузился теориями искусства, что совсем перестал быть практиком-живописцем и только вещал своим самым тверским простонародным жаргоном все тончайшие определения художественной жизни искусства» (И. Репин).
Чистяков останавливается возле работ Рериха, делает краткие замечания вроде: «Хорошо, только чемоданисто больно», — и идет дальше. Или: «Пооригинальничать хотите, а сделайте лучше порутиннее…»
Студент старается писать «не чемоданисто». Девизом его становится фраза Чистякова: «Учись, как следует, а делай, как сможешь». Рерих учится, как следует. В посещении классов он, несмотря на занятость, пунктуален: «Верно, мне всю жизнь торопиться суждено. Найдется ли время помереть?» — это из записей времен двойного студенчества.
Но словно бы мало уроков и лекций, в 1894 году он еще разрабатывает «Проект правил кружка академистов императорской Академии художеств, посвящающих себя самоусовершенствованию». В скобках автор разъясняет, что он имеет в виду «самоусовершенствование образовательное и художественное». Действительно, в дополнение к обязательной учебной программе Рерих предлагает «штудии книг по философии, естествознанию, истории, психологии, эстетике, археологии, мифологии», а также чтение рефератов и лекций. Но «самоусовершенствование» не сводится для него к расширению образования: в слове этом не забывается тот прямой этический смысл, на котором настаивал главный проповедник самоусовершенствования — Лев Толстой. «Кружок академистов» — учреждение не только эстетическое, но и этическое. Он должен стать некоей истинной общиной, братством художников и людей. В качестве девиза кружка Рерих предлагает либо старое утверждение «один в поле не воин», либо слова Крамского, которые он так любит повторять: «Вперед, вперед без оглядки!»