Но сегодня, она понимала, что должна представить.

- Сорен, - прошептала она его детской. - Пожалуйста... не подведи меня. Если я хоть наполовину знаю тебя так хорошо, как и ты меня...

Она начала осматривать комнату, где Сорен потерял свою девственность с Элизабет, со своей сводной сестрой, комнату, где он впервые начал изучать странные темные желания, с которыми был рожден. Она знала себя. Она знала свое прошлое. Будучи юным подростком, она часто обжигала себя свечным воском, вырезала мелкие узоры на коже иглами - игры, это были просто игры. Вызовы. Дерзости. Игра на слабо с самой собой. Все они начинались в юности. Первыми жертвами садистов были их собственные тела. Первыми садистами у мазохистов были они сами. Симона, одна из любимых сабмиссивов Сорена, однажды призналась, что играла в Ковбоев и индейцев с братьями только потому, что те всегда связывали ее по время игры. Она до сих пор стыдилась сексуального возбуждения, которое испытала, когда старший брат привязывал ее к ножкам родительской кровати. Когда игра заканчивалась, она исчезала в уединении собственной спальни, связывала себя, оставляя лишь одну свободную руку, чтобы мастурбировать.

Невинные детские игры...

Нора опустилась на четвереньки и проползла вдоль плинтуса в поисках шатающейся доски. Ничего. Над верхней частью оконной рамы она нашла только пыль. В комнате было не много мебели, лишь остатки кровати и книжный шкаф.

Книжный шкаф.

Опустившись на колени перед полками, Нора пробежалась глазами по книгам. Они выглядели нетронутыми, непрочитанными. Сорен почти все детство, с пяти до десяти лет, провел в Англии в школе-интернате. Книги скорее были украшением в этом доме, где каждая улыбка была не более чем шоу. Сорен вернулся в дом в одиннадцать, после того как убил мальчика, который напал на него в постели.

Нора изучала названия книг, память перебирала давний разговор между двумя людьми, которые еще не были любовниками.

- Тебе нужно стоп-слово, Элеонор.

- Я доверяю вам.

- Это все хорошо, но я не до конца доверяю себе. Выбери слово, и я вырежу его у себя на сердце, и когда ты его произнесешь, будешь знать, что я должен остановиться. В противном случае существует большая вероятность, что я не остановлюсь, даже если ты будешь сопротивляться, особенно если ты будешь сопротивляться.

Она вспомнила самый первый стих, который она выучила, будучи ребенком. Слова были полной бессмыслицей и все же они с легкостью слетали с языка. «Варкалось. Хливкие шорьки...»².

- Бармаглот, - сказала Нора в возрасте восемнадцати лет, в тот день Сорен начал тренировать ее. - Я всегда любила монстров.

- Он всегда был моим любимым монстром, - ответил Сорен.

И Нора, тогда еще Элеонор, вспомнила, как улыбнулась ему, как целовала его...

«Ты мой любимый монстр», - сказала она в его губы.

Игнорируя все книги на полках, Нора осторожно выдвинула золотообрезный в твердом переплете экземпляр «Алисы в зазеркалье» и положила его на колени.

Я вырежу его на сердце...

Нора закрыла глаза и позволила книге раскрыться.

Она посмотрела на книгу, и слезинка покатилась по ее щеке и упала на бумажного монстра.

- Ох, Сорен, - прошептала она, любовь и тоска воевали за ее сердце. Любовь к мужчине, и боль за мальчика. - Бедный маленький мальчик, спасибо тебе.

Книга раскрылась именно на Бармаглоте. И причиной тому было бритвенное лезвие, которое тридцать шесть лет назад спрятал ребенок между страницами. Нора взяла лезвие из книги и посмотрела на него под светом. Бескислотная бумага отлично сохранила его - никакой ржавчины, никакого гниения. Сейчас оно было таким же острым, как и в день, когда Сорен спрятал его в книге, спрятал после использования на своей сестре... или, еще хуже, на себе.

Она вернула книгу туда, где нашла ее. Будь у нее слиток чистого золота, он бы ощущался менее ценным, чем эта серебристая сталь, которая могла освободить ее из веревок, которые привяжут ее к постели Мари-Лауры ночью, или, возможно, даже спасти от нападения. Правильно направленное, оно могло перерезать сонную артерию, бедренную вену. Если Толстяк и Малыш сообразят, она могла отрезать им яйца и затолкать их в глотки. Она улыбнулась, представляя это. Больше никаких пораженческих мыслей. Она переживет это, чтобы увидеть, как ее похитители расплачиваются за свои преступления. Она будет жить, чтобы увидеть, как они умирают.

Новая драгоценная надежда пробурила отверстие в ее сердце. Она спрятала ее там, и позволила ей там обосноваться. Тридцать шесть лет назад измученный маленький мальчик спрятал лезвие внутри этой книги и тридцать шесть лет спустя женщина, которая выросла с любовью к нему, нашла его в тот момент, когда она больше всего нуждалась в нем. Лезвие в ее руке ощущалось чудом, знаком, спасением. Она спрятала лезвие в задний карман, куда могла залезть, даже со связанными руками.

- Боже, спасибо, - она помолилась с самой глубокой, с самой искренней благодарностью, которую когда-либо испытывала. Даже в ту ночь, когда убили ее отца, и она поняла, что теперь свободна от него и его рода навсегда, она не ощущала этой бесконечной неизмеримой благодарности. - Спасибо за то, что сделал его таким… спасибо.

Как она не могла поблагодарить Бога сейчас? Сорен признался, что были времена, когда, будучи ребенком и подростком, он спрашивал Бога, почему тот сделал его таким, сделал таким, что он получал величайшее удовольствие, причиняя самую жестокую боль. Теперь она знала причину и не могла дождаться, когда увидит его снова, не могла дождаться, чтобы поскорее рассказать ему.

Бог создал Сорена таким, чтобы он оставил здесь этот драгоценный подарок для нее, за три года до ее рождения.

Наступил вечер, и Лайла поняла, что сойдет с ума от ожидания. Ее дядя и Кингсли что-то задумали, и что бы это ни было, ей не позволят в этом участвовать. Она бродила по дому, в который их привезли, и нашла чем себя развлечь. Прекрасный дом, отлично обставлен и, несомненно, любим. Девушка нашла один розовый носочек в коридоре перед комнатой, которую ей выделили. Носочек маленькой девочки... Лайла смотрела на него, пока, наконец, не подняла и не отнесла в прачечную. Она чувствовала себя незваным гостем в этих комнатах и коридорах. Они принадлежали детям. Любовь должна наполнять каждую комнату. Но вместо нее Лайла ощущала лишь страх.

Зная, что он запретит ей выходить из дома, Лайла даже не сказала дяде, что решила прогуляться. Она оставила записку на кровати, если он начнет искать ее, и ушла. Но не успела дойти до конца подъездной дорожки, как услышала позади себя шаги.

- У тебя слишком длинные ноги. - Уес прибавил шаг.

- Прости, - ответила она и улыбнулась ему, когда он догнал ее в конце длинной дорожки. - Я попытаюсь их укоротить.

- Я привык ходить с Норой. Забыл, что не все женщины на планете креветки.

- Когда хочет, она может очень быстро ходить. - Лайла снова пошла вдоль дороги, обсаженной деревьями. - Но никогда не проси ее...

- Бегать. Знаю. Она ненавидит бегать. Сказала, что у нее аллергия на бег. У нее большой список аллергий.

- Да. Давай вспомним, там... готовка.

Уес кивнул.

- У нее определенно аллергия на готовку. Все, что требует больше двух ингредиентов или, как она называет, выпивки и рюмки, заставит ее сдаться и заказать еду на вынос.

- Уборка, - вспомнила Лайла.

- И это тоже. До того, как я переехал к ней, она отпугнула шесть горничных

- Шесть? - Лайла осмотрелась, отмечая прекрасный августовский вечер, проникающий сквозь деревья свет заходящего солнца, и этого парня, идущего рядом с ней. Она хотела, чтобы они хоть немного насладились вечером, но страх сковывал ее сердце в неумолимой хватке. - Почему так много?