– разумеется, по пьянке. Драку с убийством – тоже по пьянке. И нападение на журналиста, совершенное гражданином Осташкиным, от роду девятнадцати лет, на почве внезапно вспыхнувшей ревности. Кругом унылая бытовуха.

Все время Женечка Греков ждал, когда он заговорит об этом. Казалось, что Мамин обходит т е м у. Женечка был ему благодарен – следователь давал ему право решить самому, задать ли вопрос, который комом застрял в его горле, или промолчать, уклониться. Теперь недомолвки теряют смысл.

– Где Ксана? – спросил он.

– Если бы знать, – невесело усмехнулся Мамин. – Гражданка Ксения

Глебовна Грушина, по утверждению ее матери, отбыла из города О.

Причем в неизвестном направлении.

Он выдержал паузу и добавил:

– Барышня предпочла раствориться. Не зря. Она у нас – с биографией.

При этом множество белых пятен темного цвета. Копать и копать.

Похоже, он ждал реакции Грекова. Но Женечка ничего не сказал.

Мамин протянул ему руку.

– Да, журналистское расследование – жанр опасный. Хотя и важный.

Выздоравливайте. До встречи в Москве.

Когда он ушел, Женечка встал, медленно заковылял к окну. Но куцый и пыльный больничный двор, в котором прогуливались выздоравливающие, только мелькнул и тут же исчез.

Перед глазами его стелилась длинная скучная дорога, которой он шел сквозь Микрорайон вместе со своей провожатой – серые здания, серые стены, пористый получерный гудрон и лютые бездомные псы, которые яростно и ненавидяще бросались на мчавшиеся машины.

Ах, город О., милый посад, город здорового замеса, гарцующий с веком наравне. Сходим, подруга, в кафе “Лаванда”, сядем, родная, в углу за столик, выпьем по бокалу мартини или другой похожей фигни. Поэты почитают стихи, а музыканты сыграют Вебстера. “Биг бен тайм” или “Ди ко€€мплет”. Цивилизация, это ты.

И столько есть благодарных слушателей. И мил им совсем не один панк-рок. Могут при случае спеть Окуджаву – про то, как уходит в ночь отдельный десятый десантный батальон.

Все, что привлекательно выглядит да плохо лежит, мгновенно присваивается. Тотальное присвоение, блин! Еще один знак глобализации. Процесс не признает ни границ, ни старомодных ограничений. Присваиваются страницы истории. События. Судьбы.

Победы. Песни. Присваиваются идеи. Учения. Вероучения. Имена.

Присваиваются чувства и страсти.

Но как обманчивы тишина и теплая нега этой минуты. Весь этот притаившийся мир не дружелюбен, а глухо враждебен. И если белесый карла прав, и если с каждым днем все растет та самая, та – одна на всех – неискупимая обида, то и земля готовит свой счет за все, что она от нас претерпела.

Женечка Греков вновь посмотрел на тесный опостылевший двор. На выцветшей зеленоватой скамейке сидел ампутант из восьмой палаты, он отрешенно грелся на солнышке и так же отрешенно глядел на непривычный ему обрубок. Должно быть, вспоминал свою ногу.

“И я – ампутант, – подумал Женечка. – Выворотень”. И сердце заныло, будто в него вбивали гвоздь.

Спустя неделю Грекова выписали, а через две он вернулся в Москву. До этого были три встречи с Сукновым. Две были отданы очным ставкам.

Сперва – с Димоном. Потом – с Матвеем. Димон смотрел на него по-волчьи (а может быть – изображал свою злобу), бросал отрывистые слова, воздух вокруг был душным и спертым. Матвей, напротив, был благодушен, посмеивался, со всем соглашался. “Спросить бы его, как здоровье Толика, – мысленно усмехнулся Греков, – вручил ли он парню его шнурки?”

Странно было попасть в столицу, в привычные будни, в свою среду. Он уже толком и сам не знал, где она – своя, где – чужая. Где происходит на самом деле не живописная, как декорация, а непридуманная жизнь.

Вскоре они встретились с Бурским. Добравшись до Тверского бульвара, нашли опустевшую скамью – большая удача! – на ней и пристроились.

Бурский сидел, обхватив руками толстую палку, своим подбородком он упирался в ее набалдашник, напоминавший собою седло – любимая поза патриарха. Точно разглядывали друг друга.

“Сильно стареет”, – подумал Греков.

“Быстро взрослеет”, – подумал Бурский.

Сначала их разговор не клеился, – нечто незнакомое, новое, возникшее непонятным манером, мешало им. Но мало-помалу беседа их стала беспорядочной – признак естественного общения. И все же, какие бы виражи она ни выделывала, круг замыкался, они возвращались к городу О.

Бурский сказал:

– Я не скрывал от вас – душа не лежала к вашей поездке. С самых истоков, должен сказать. С этих консультаций у Мамина. Не стану спорить, в своей конторе он смотрится, как академик Вернадский.

Порядочен, коллекционирует книги, не щеголяет волшебными терминами -

“осУжденными” или “возбУжденными”, “вещдоками”, “ДАННЫМ покушением”, прочими сходными жемчугами. И вообще – не прет, как бульдозер.

И все же не следует увлекаться всей этой сыщицкой романтикой. Он человек корпоративный, он – атрибут своего департамента, там свои правила игры. И независимый журналист может попасть от них в зависимость. Я толковал об этом и с Роминым, который его держал в приятелях.

Женечка мысленно усмехнулся – смешно и трогательно, но Бурский ревнует покойника до сих пор. Женечка знал, что Ромин с Маминым не просто приятельствовал, но дружил. “Ревнив род людской, – подумал

Женечка. – Но в чем-то он, безусловно, прав – как независимый журналист я просто обязан держать дистанцию”.

– Поездка была не из приятных, – сказал он вслух. – Но я не жалею.

Похоже, она была нужна.

Бурский со вздохом пожал плечами.

– А ученик-то – авантюрист. Слава Господу, наконец это выяснилось.

Женечка Греков рассмеялся.

– Да и учитель рванул в репортеры, когда ему не было и двадцати.

– Не помню, – сказал задумчиво Бурский, – но если была потребность игры, то не такой жизнеопасной. Вы все помешались на адреналине.

– Иначе жизнь была бы скучной.

– То был бы лучший ее вариант, – заметил Бурский.

– Не в эти годы.

– Ну, поздравляю, – озлился Бурский, – у нас конфликт отцов и детей.

Могли вы прожить и без знакомства с неублажимым Ростиславлевым и его знойной декламацией. Весь век свой провел я в мире слов и знаю, что есть слова-преследователи, вроде “духовности” и “соборности”.

Возможно, что при своем рождении они имели какой-то смысл, однако с годами они состарились и просто бегут за тобой, как псы. Стали ручными и дрессированными. Утратили первородную тайну, а стало быть, и все колдовство. Теперь очевиднее всего их выхолощенность и опустошенность.

Да, сударь, уже никуда не деться! В былые эпохи еще оставался шанс эмигрировать в русский язык. Но нынче, когда с одной стороны ползет осатаневший прогресс, с другой – административный ресурс, лишились мы и этой возможности – язык превращен в терминологию. Обычная участь слов и понятий, которые выпотрошены политикой. Мы не хотим ни понять, ни увидеть ее несовместимости с жизнью, понять, что по сути вся эта борьба – борьба злободневности со временем и, если цель жизни – в самом течении, цель политики – изменить ее русло. Жизнь нельзя привнести в политику, но можно внести этот вирус в жизнь. Чем мы успешно и занимаемся. У нас, Женечка, и бог политический. Deus politicus. Аминь.

– Эта болезнь уже на исходе, – сказал Женечка. – Последние хрипы.

– Пожалуй, – вдруг согласился Бурский. – В организованном государстве можно и без нее обойтись. Здоровью нашему полезен русский холод. Мы, Женечка, северная страна. Весна у нас дружная, да недолгая. Любая сырость нас раздражает, а солнышко слишком жарко печет. Мороз дисциплинирует головы и побуждает жить в строю.

– Что-то вы нынче злы, патриарше, – сказал Женечка, – куда делся ваш юмор?

– Я зол с утра, а с юмором – худо. Юмор – награда за легкую мысль и необремененное сердце. Мой юмор людей заставляет ежиться и обходить меня за квартал. Впрочем, и с Роминым так обстояло. С ним избегали заговаривать. А видели б вы его в свои лета!

– Думаю, что я в свои лета ему бы не слишком приглянулся.