— Ага, должен заметить, дела у вас идут на лад, мистер Флэшмен. Лорд «Ну-ну» не недолюбливает нас, индийских офицеров, зато любит плунжеров, а вы, похоже, чистой воды плунжер.

Я спросил, что он имеет в виду под словом «плунжер».

— О, — ответил он, — плунжер, если хотите знать, — это парень, у которого есть богатый выезд, который оставляет свои карточки в лучших домах, которого мамочки стараются подцепить для своих дочек, который в изрядном подпитии разгуливает по парку, и вообще, это щеголь до мозга костей. Ну да, иногда ему приходится немного побыть солдатом — когда он не слишком занят своими светскими делами. Всего доброго, мистер Флэшмен.

Конечно, сказал я себе, Рейнольдс завидует, и в глубине души испытал немалое удовлетворение. Впрочем, его оценка была в целом верной: полк действительно делился на «индийских» офицеров (еще не покинувших его после возвращения на родину) и «плунжеров», к которым, разумеется, примкнул и я. Они приняли меня как своего, даже самые знатные, а уж я-то умел располагать к себе людей. В то время я еще не был так боек на язык, как стал после, однако уже вскоре они увидели во мне товарища: умелого в обращении с лошадью, бутылкой (хотя поначалу я малость осторожничал) и готового на всякие проказы. Для пущего блага я использовал подхалимаж — не в открытую, разумеется, но от того не менее удачно — есть такой способ подхалимажа, который намного превосходит обычное лизоблюдство, и состоит он в искусстве уметь сочетать ложь с правдой и чувствовать вплоть до дюйма насколько далеко можно зайти. Кроме прочего, у меня были деньги, и я этого не скрывал.

«Индийские» офицеры переживали тяжелые времена. Кардиган ненавидел их. Главными объектами его ненависти были Рейнольдс и Форрест, которым он постоянно давал понять, что им лучше покинуть полк, уступив место истинным джентльменам, как их понимал полковник. Почему он так напустился на тех, кто служил в Индии, я так толком и не понял. Говорили, это из-за того, что они не принадлежали к высшему обществу или не имели хороших связей, и это трудно отрицать. Кардиган был конченый сноб, но мне сдается, что причины его ненависти к «индийцам» крылись глубже. Что ни говори, они были настоящими солдатами и имели боевой опыт, тогда как Кардигану за двадцать лет службы ни разу не доводилось слышать свист пуль.[11]

Как бы то ни было, он делал все, чтобы их жизнь стала невыносимой, и за полгода с моего поступления в полк я был свидетелем нескольких вынужденных уходов в отставку. Даже нам, плунжерам, приходилось нелегко, поскольку он был настоящим дьяволом во всем, что касалось дисциплины, а плунжеры далеко не все являлись дельными офицерами. Смекнув, куда дует ветер, я с гораздо большим усердием, чем в Рагби, принялся за учебу: совершенствовался в строевой подготовке (что было не слишком трудно), и назубок выучил правила походной жизни. Мне попался отменный денщик — дубиноголовый детина по имени Бассет. Он знал все, что полагается знать солдату, и ничего более, а кроме того, был настоящим гением по части полировки обуви. Я задал ему хорошую трепку при самом нашем знакомстве, и у него, похоже, с тех пор сложилось обо мне хорошее мнение, так что он смотрел на меня, как пес на хозяина. По счастью, моя внешность идеально подходила для парадов и смотров, а это прежде всего и ценил Кардиган. Думаю, только старший сержант полка и один или два строевых сержанта могли сравниться со мной во владении конем, и его светлость несколько раз отмечал меня за выездку.

— Ну-ну! — говаривал он. — Фвэшмен сидит хорошо, скажу я вам. Быть ему адъютантом.

И я соглашался с ним. Флэшмен сидел очень хорошо.

В офицерском обществе для меня все тоже складывалось достаточно неплохо. Народ там собрался легкомысленный, и деньги текли рекой, и даже оставить игру под крупные ставки, от чего Кардиган призывал нас воздерживаться, азартные игры были в большом ходу. Такая расточительность больно била по «индийцам», что забавляло Кардигана, который постоянно поддевал их: раз не можете держаться наравне с джентльменами, отправляйтесь-ка по своим фермам и торговым лавкам, «продавать башмаки, горшки и кастрюли», скажет бывало тот, и от души засмеется, будто веселей этой картины ничего представить нельзя.

Довольно странно, а может и наоборот, но его предубеждение по отношению к офицерам-индийцам не распространялось на рядовых. Это были сплошь крепкие ребята, и отличные солдаты, насколько я мог судить. Кардиган тиранил их, и не проходило недели без трибунала за невыполнение обязанностей, дезертирство или пьянство. Последнее преступление встречалось часто и наказывалось не слишком сурово, зато за первые два полковник карал безжалостно. Порка у коновязи рядом с манежем была частым явлением, и от нас требовали присутствовать при этом. Некоторые из офицеров постарше, особенно «индийцы» изрядно роптали и делали вид, что шокированы, но мне думается, ни за что не пропустили бы такое зрелище. Что до меня, то я всегда испытывал удовольствие от хорошей порки, и мы с Брайантом, моим закадычным приятелем, завели обычай биться об заклад, закричит ли наказуемый до десятого удара или когда он вырубится. На мой взгляд, это самый азартный вид спорта из всех.

Брайант был маленьким дьяволенком, уцепившимся за меня в начале моей карьеры и прососавшимся, как пиявка. Он был конченым подхалимом, не имеющим собственных денег, зато наделенным даром угождать и всегда оказываться под рукой. Парень он был шустрый, и старался изображать из себя приличного человека, хоть и без особого успеха, а кроме того, был в курсе всех слухов, знал все обо всех и был остер на язык. Он блистал на вечеринках, которые мы устраивали для местного общества из Кентербери, проявляя себя во всей красе. Ему удавалось первому разузнавать все сплетни и преподнести их так, что это забавляло Кардигана, впрочем, последнее было не так уж трудно. Я находил его полезным, и потому терпел, отводя ему при случае роль придворного шута (каковая тоже была ему по нраву). Как говаривал Форрест, пни Брайанта под зад, и он склонится перед тобой еще более раболепно.

У него наличествовал недюжинный талант по части досаждения «индийцам», что также располагало к нему Кардигана, — о, мы с ним такие дела творили, скажу я вам, — и за что «индийцы» платили ему ненавистью. Большинство из них ненавидели также и меня, впрочем, как и других плунжеров, но и мы по разным причинам платили им тем же, так что мы были квиты. Только к одному офицеру я испытывал острую неприязнь, как оказалось, недаром, и, полагаю, он ненавидел меня в еще большей степени. Его звали Бернье — высокого роста вояка с крупным носом, черными бакенбардами и близко посаженными глазами. Он был лучшим фехтовальщиком и стрелком в полку, а до моего прибытия — и лучшим наездником. Его это, думаю, задело, но наша настоящая вражда началась с того вечера, когда он завел разговор про неродовитые семьи набобов, и, как мне показалось, поглядывал при этом на меня. Я был в изрядном подпитии, иначе не стал бы раскрывать рот, поскольку вид у него был как у людей, которых американцы называют «джетльмены-убийцы». И вправду, он имел сильное сходство с одним американцем, с которым мне пришлось познакомиться позже — прославленным Джеймсом Хикоком,[12] тоже отличным стрелком. Но будучи во хмелю, я заявил, что лучше уж быть британским набобом и иметь шанс основать свою династию, чем иностранцем-полукровкой. Брайант заржал, как всегда, над моей шуткой, и закричал: «Браво, Флэш! Да здравствует добрая старая Англия!». Все засмеялись, поскольку отчасти справедливо, но по преимуществу обманом я снискал репутацию адепта Джона Буля. Бернье не совсем разобрал мои слова, поскольку я говорил тихо, и меня слышали только сидевшие рядом, но, видимо, кто-то потом передал ему, так что с тех пор он не разговаривал со мной, и только бросал на меня ледяные взгляды. Тема имени была болезненной для него — и это неудивительно, ведь он был французский еврей, если уж говорить всю правду.