Перигрин помолчал. Герти не проронила ни звука.

— Иначе никак нельзя, — устало сказал мистер Джей.

Молчание.

— Ладно. Ещё раз, пожалуйста. Марко, будьте добры, с реплики «Кто это…». Вы идите, Герти.

Она молча удалилась.

Маркус Найт сценическим жестом покорности возвёл глаза, воздел руки и бессильно уронил их.

— Пусть будет так, дорогой мой. Столько раз, сколько вам угодно. Кое-кого слегка заездили, но это не имеет значения.

Заездили, пожалуй, не одного Марко, решил Перигрин. Герти могла привести в отчаяние любого режиссёра, имеющего несчастье быть автором. После короткого турне по Штатам она вернулась поклонницей «метода», который основывался на бесконечных советах со всеми желающими её выслушать и безжалостном копании в своих прошлых эмоциях, дабы приискать подходящий материал для очередной роли.

— Все это ужасно похоже на уценённые товары, — заметил Перигрину Гарри Грав. — То, что Герти выкапывает и примеряет, чересчур отдаёт рококо. Зато каждый день нас будет ждать очередная новинка.

Он оказался прав. Гертруда пыхтела, добиваясь так называемой «правды», а общая ткань пьесы разрушалась. «Если так будет продолжаться, — мрачно думал Перигрин, — она буквально разорвёт себя на клочки, сообщив зрителям единственную эмоцию: лучше бы эта актриса вовсе не показывалась на сцене».

Что касается Маркуса Найта, то Перигрин уже чувствовал первые рокочущие толчки, говорящие о приближении взрыва великого темперамента, однако счёл за лучшее не обращать на них внимания. В принципе, от Марко он ждал гораздо худшего, так что пока актёр вёл себя просто великолепно.

— Кто это…

И снова репетиция застряла на реплике Герти. Они донеслась из-за кулис без всякого значения и смысла.

— О, Господи! — взревел Марко. — Сколько это может продолжаться! Мне-то что делать?! Ответьте — во имя всех живых и мёртвых мучеников! Интересно, на ком я женат: на старой карге или невинной голубке? Мой автор, мой режиссёр, моё искусство, наконец, говорят о необычайной важности этого момента. Мне нужна пища, пища! Меня необходимо завести! Я должен иметь основания показать, кто я! Я должен быть поражён в самое сердце! И чем же! Господи, чем!

Он решительно двинулся к двери и пинком распахнул её. В проёме стала видна Герти Брейс — испуганная, но решительная.

— Писком слюнявой фазанихи! — прорычал Найт прямо ей в лицо. — Вы не актриса, моя милая! Вы даже и не женщина! Неужели вас никто не обманывал, не презирал, не бросал, в конце концов? Неужели вы не имеете ни малейшего понятия о той змее, что гложет униженную женщину?

Из глубины зрительного зала донёсся смех Гарри Грава. Это был именно смех: весёлый, лёгкий, необыкновенно заразительный для тех, кто не являлся его причиной. К несчастью, и Найт, и Гертруда Брейс восприняли этот смех как личное оскорбление, правда, по совершенно разным причинам. Найт круто развернулся, ринулся к краю сцены и проревел в темноту:

— Кто это? Кто?! Я требую ответа! Хохот стал ещё заразительнее, а затем откуда-то из тени раздалось восторженное:

— Ой, не могу, ну и потеха! Король «Дельфина» гневается!

— Гарри, — укоризненно произнёс Перигрин, поворачиваясь спиной к сцене и тщетно пытаясь разглядеть нарушителя порядка. — Вы же профессиональный актёр и отлично понимаете, что ведёте себя просто непростительно. Вы должны извиниться перед вашими товарищами.

— Как, Перри, перед всеми? Или только перед Герти за то, что не признал в ней униженную женщину?

Прежде чем Перигрин успел ответить, Гертруда вихрем ворвалась на сцену, бешено шаря глазами по зрительному залу, обнаружила Грава в одной из дальних лож и завопила именно с той интонацией, которой от неё так долго добивались:

— Он нарочно!

И разразилась потоками слез.

Далее произошло именно то, что бывает только в театре. Найт и мисс Брейс немедленно объединились, забыв про взаимные обиды, и превосходно разыграли эпизод. Гертруда страдала, Маркус исполнял роль античного хора. Вся мизансцена выглядела безупречно.

Бесстыжий Грав весело спустился по центральному проходу:

— Прошу прощения, Маркус и Герти. Я действительно прошу прощения. Я готов принять семнадцать поз, выражающих отчаяние, и дать сожрать себя у задней кулисы червю раскаяния. Я не могу лишь одного: признать, что смеялся без всякой причины. Требуйте чего угодно, только не этого. Только не этого.

— Тихо, — приказал Перигрин как мог более властно. — Вы, Гарри, обязательно отправитесь к задней кулисе, поскольку должны выходить именно оттуда. После окончания репетиции извольте зайти ко мне. А пока я не желаю ни видеть, ни слышать вас вплоть до момента вашей первой реплики. Понятно?

— Понятно. Извините, — ответил Грав и поднялся на сцену через ту самую дверь, которой воспользовался мистер Кондукис, когда вытаскивал Перигрина из люка.

— Марко, Герти, — позвал Перигрин. Они мрачно воззрились на него. — Я рассчитываю на ваше великодушие и надеюсь, хотя не имею права просить вас об этом, что вы забудете о данном прискорбном случае, словно его и не было.

— Нет, мой дорогой! Или он, или я! Никогда ещё мне…

Найт дал полную волю своему темпераменту. Гертруда слушала с угрюмым одобрением и приводила себя в порядок. Остальные держались тише воды ниже травы. Перигрину в конце концов удалось восстановить мир, и репетиция продолжилась с реплики: «Кто это вприпрыжку идёт по улице…"

Скандал имел неожиданные, но очень приятные последствия. В Гертруде произошёл эмоциональный перелом, и она вела свою роль со всем ядом обиженной жены.

— Но, дорогой Перри, — протянула несколько минут спустя Дестини Мейд, пожирая его своими огромными чёрными очами. — Вприпрыжку? Я? При своём первом появлении?! Мне что же, действительно надо прыгать? И это выход?! Вприпрыжку?!

— Обязательно, Дестини. У него это есть.

— У кого?

— У Шекспира, дорогая. Он писал о запыхавшейся, задыхающейся, пританцовывающей женщине с бледным лицом, чёрными, как уголь, глазами и голубыми венами, которая двигалась вприпрыжку.

— Какой странный вкус!

— Дело в том, что для него хромота стала выражением сексуальной привлекательности.

— Не знаю, о какой привлекательности может идти речь, если я появлюсь, прыгая на одной ножке, задыхаясь и пыхтя, как кит!

— Дестини, ты только послушай, что он написал. Послушай!

И Перигрин с выражением прочитал строки о хромой красавице.

— Именно поэтому я и заставил её упасть с лошади и вприпрыжку пройтись по улице.

— Он, наверное, был со странностями?

— Конечно, нет! — возмущённо вмешался Маркус.

— Я только спросила. Из-за перчаток и всего такого.

— Послушайте, дорогая. Нужно вот что: с улыбкой, запыхавшись…

— И хромая! Ужас!

— Да, да, — сказал Маркус. — Мы вас прекрасно понимаем, но послушайте: вы очаровательны, вы краснеете и бледнеете, а ваша грудь вздымается. Милая Дестини, у Шекспира была совершенно нормальная реакция. Вы поразили его, понимаете? Вы поразили меня!

— Хромотой?

— Да! — раздражённо подтвердил Маркус. — И хромотой, и всем прочим. Давайте, дорогая. Выходите ко мне.

— Да, да, Дестини, — подхватил Перигрин. — Послушайте, моя дорогая. Вы в вельветовом костюме с большим вырезом на груди, на голове у вас шляпка сливового цвета, на ногах — мягкие изящные туфельки, и вы очаровательны, просто очаровательны. К вам выбегает молодой доктор Халл, чтобы поддержать вас. Чарльз, где ты? Давай, поддерживай. Вот, вот, именно так. Веди её как можно легче. Так, теперь дверь открывается, и вы предстаёте перед нами. Просто сказочно. Вы — как солнечный луч. И вас видит он, Шекспир. И вы произносите… Ну? Ну же, Дестини, давайте.

— О, мистер Шекспир, я ворвалась в ваше уединение, как скворец, перепрыгивающий через порог.

— Вот, вот. И с этого самого момента вы понимаете, что он — ваш.

— Мой?

— Вы покорили его. Вы довольны. Вы знаете о его славе. Вы хотите с его помощью пустить пыль в глаза В.Х. Вы, Марко, словно по принуждению, выходите вперёд и предлагаете свою помощь. Вы не сводите с неё глаз. А вы, Дестини, приближаетесь, пошатываясь, и с улыбкой приникаете к нему, ища поддержки. Он жутко неподвижен. О да, Марко, да. Именно так. Абсолютно прям и неподвижен. Чудесно. Вот теперь, Дестини, все верно. Вы поняли. Все именно так, как надо. Просто прекрасно.