Когда песня кончилась, комдив долго молчал, положив гитару и сосредоточенно дымя папиросой. Потом, вздохнув, сказал:

— Эх, сколько было славных парней! Где они?.. И у них в глазах потухали звезды…

Солодовников тоже сочувственно вздохнул и не сказал ничего.

Комдив обратил внимание на нечто, завернутое в кусок байкового одеяла.

— Это ваш завтрак, товарищ комдив, — сказал ординарец.

— Но сейчас уже вечер…

— Не беда. Вы утром не успели позавтракать. Я хранил этот котелок в одеяле и ждал, когда вы приметесь за крупнокалиберную кашу с мясными консервами. Но вы не соизволили уделить ей внимание. Вы поскакали верхом, когда лучше было бы передвигаться короткими перебежками… Молодечество! Извольте теперь съесть эту кашу!

Комдив покачал головой, улыбнулся и взял ложку.

Потом они выпили еще «по наркомовской». Ординарец стал прибирать на столе, и в эту минуту зазвонил телефон. Комдив снял трубку. Звонил дежурный инженер с ТЭЦ.

— Разрешите врубить свет колхозу «Луч»?

— Сообщение о полной готовности линии подтверждено?

— Подтверждено.

— Тогда врубай! — сказал Иволгин.

Он положил трубку, подошел к окну, откинул штору и посмотрел вдаль, в разлив огней, к которым в эти минуты прибавилось много новых.

Рядом стоял Солодовников. Иволгин обнял его за плечи и сказал негромко:

— Вот так-то, старина!

1965 г.

В первый день зимних каникул Катюша Осинина, учительница Покровской школы, пошла навестить своих учеников в отдаленной бригаде колхоза в деревне Кораблево.

Детишек она большей частью в домах не заставала: ребячья вольница дотемна каталась на санках и лыжах с горы на берегу речушки Падреницы.

Катюша обошла все дома, где жили ученики, подолгу и обстоятельно беседовала с родителями. В трех домах ей пришлось пить чай, в двух — ужинать, потому что колхозники никак не отпускали ее без угощения. Уже поздно вечером усталая, но в приподнятом настроении Катюша возвращалась в Покровское.

Была тихая погода. Светила луна, и шел мягкий редкий снег. Это было удивительно — луна и снег. Луна сияла чистая, свежая, а облака стояли неподвижно чуть в стороне от нее и роняли мелкие снежинки. Снежинки цеплялись за волосы, за брови Катюши и таяли, едва коснувшись губ.

Катюша шла по обрыву вдоль реки, по тропке, освещенной лунным светом. Справа, за нешироким полем, тянулся мелкий ельник, слева, под обрывом, жила своей таинственной, скрытой подо льдом жизнью речка Падреница. Летом на ней ребятня ловила пескарей и плотву. Прибрежные луга были усеяны ромашками и пахли таволгой и душицей, на них звенели косилки, и к концу сенокоса, как шлемы сказочных богатырей, поднимались стога сена. А сейчас тут было пустынно и тихо, только скрипел снег под валенками.

По сторонам голубыми искрами вспыхивали снежинки, и от этого окрестность принимала нарядный, радостный вид. Катюша пошла медленнее, чтобы вдосталь насладиться видом ночных полей, лунным светом и голубоватым мерцанием снегов.

Впереди на обрыве стояла корявая сосна с раздвоенным стволом, напоминавшим по виду какое-то восточное дерево с кроной зонтиком. Поравнявшись с сосной, Катюша остановилась и, потрогав шершавый ствол, задумалась.

Как-то летом она лежала здесь на траве, пригретая солнцем, Закинув руки за голову, а рядом, сложив по-турецки ноги, сидел Лёшка и рассказывал, что когда-то, давным-давно, тут, на берегу Падреницы, стоял дремучий сосновый бор, в бору были землянки и пещеры, и в них обитали древние чудские племена. А потом пришли новгородцы с топорами за кушаками, оттеснили их на Север, понастроили изб, спалили лес, распахали и засеяли поля. В полях синеглазые девушки пололи лён, пели песни, любили русых парней и поклонялись богу Яриле.

— Мы, Катюша, — потомки древних новгородцев. А то, что ты чернявая, так это, может, от татаро-монгольского ига, — говорил Лёшка, поглаживая на своей ладони ее косу.

— Скажешь тоже! От ига!

— А чего особенного? Факт исторический.

— Начитался книжек и порешь ерунду.

Лёшка выпустил из руки ее косу и, подперев подбородок кулаком, задумался. На его загорелый лоб набежали морщинки, прядка жестковатых волос свесилась на карие глаза.

— Люблю помечтать. Вот вернусь после службы в армии домой, поработаю, возьму отпуск и проеду по стране от западной границы до самого Тихого океана. Погляжу, как живут белорусы, как молдаване виноград выращивают. Виноградная лоза, говорят, живет и плодоносит сто лет! А на Тихом океане волны плещутся о берег, буйствуют… и сейнеры и тральщики селедку ловят. Ты ведь селедку только соленую едала, верно? Сам хочу поглядеть, какова жизнь в иных краях… Сыграем свадьбу — вместе поедем. Хочешь?

— Сначала отслужи.

— Отслужу. Эх, и подкатим мы тогда к сельсовету на тройке с колокольцами. Все нынче ездят к загсу на «Жигулях» или на «Волгах», а мы — на тройке! Шик!.. Я тебя на руках по лестнице внесу к Егору Ильичу, и он запишет нас в книге актов гражданского состояния… Ручкой с золотым пером!

— А хватит ли сил? Лестница в сельсовете высокая.

— Хватит. Или не носил я тебя на руках?

А теперь всё замело снегом, и Лёшка служит в армии на Крайнем Севере и пишет, что скоро ему дадут недельный отпуск и он приедет домой.

Катюша рассталась с воспоминаниями и опять заскользила по тропке. Легкая, быстрая, в аккуратных валенках, в новенькой шубейке, она, казалось не шла, а летела, как на крыльях. Вдали уже замелькали огни Покровского, и чем ближе становились они, тем неприметнее поблескивали снежинки. Луна теперь светила Катюше в затылок. Катюша старалась наступить на свою тень, но тень ускользала, неслась впереди нее, и это было забавно. Как в детстве…

Жила Катюша в горенке у пожилой вдовы Серафимы Переметкиной — полной, добродушной женщины с вечно прищуренными маленькими глазками, готовыми всегда и по любому поводу еще больше щуриться в веселом смехе. Серафима любила чай с баранками. Чаевничать она была готова в любой момент. Разбуди среди ночи, скажи: «Серафима, хочешь чаю?» — она спросит: «А крепко ли заварила? А баранок купила?»

И еще у Серафимы была страстишка — гаданье на картах. Она раскладывала карты на столе и вещала притихшей Кате:

— Валет бубновый любит тебя, крепко любит! Но стоит у тебя на пути дама трефовая. Берегись ее, Катерина, отобьет она у тебя суженого-ряженого!

Катюша, конечно, не верила гаданьям, но всё же при таких словах под сердцем у нее будто горячий уголек тлел и не давал покоя.

Катюша обмахнула метелкой снег с валенок и вошла в избу. Там пряно и остро пахло талым можжевельником. Можжевеловые ветки были всюду, во всех углах. Серафима любила их запах и утверждала, что от него крепнет здоровье. Сейчас хозяйка, закатав рукава кофты, замешивала тесто.

— И где же ты так долго ходила? Я уже три раза самовар подогревала, — добродушно проворчала Серафима.

«Господи, опять чаи гонять!» — подумала Катюша и ответила:

— В Кораблёве была. С родителями беседовала.

— Много, знать, у тебя родителей, что так запозднилась!

— Далеконько идти. А на улице так хорошо-о-о! Луна светит, снежок падает.

— В новом году всегда так.

В горенке на столе Катюши стояла на крестовине маленькая пушистая елочка. Праздник прошел, но елка будет украшать горенку, пока не начнут опадать иголки. Потомке вынесут на улицу в снег и — пропала елочка. Катюша, подумав об этом, погрустнела, потрогала пальцем смолистые веточки. Иголки еще держались крепко.

— Давай чай пить, — распорядилась Серафима.

Катюша поставила на стол самовар. Чаю она не хотела, но села, чтобы поддержать компанию. В разгар мирной беседы хозяйки и молодой учительницы на улице загудела и завизжала тормозами у самой избы машина. Катюша кинулась к окну, но, ничего не увидев, побежала в сени. «Лёшка приехал! Лёшенька!» — обрадовалась она и, накинув на плечи пальто, простоволосая выскочила на крыльцо.