У Солодовникова жена умерла в Ленинграде в блокаду от голода. Дочурка была вывезена в Шадринск. Солодовников уже после войны с великим трудом разыскал ее. Теперь Люся училась в медицинском институте. У нее голубые, как у отца, глаза и каштановые косы. Во время каникул она, появляясь на пороге отцовской комнаты по утрам, приветствовала Иволгина:

— Доброе утро, товарищ комдив!

Иволгин миролюбиво ворчал:

— Ну какой я теперь комдив! Я теперь инвалид. Кроме того, комдивом принято называть командира дивизии, а я всего лишь дивизионом пушек распоряжался…

Но она упорно называла его «товарищ комдив» и смотрела на него веселыми глазами.

Отец в такие минуты в своей комнате покашливал и шуршал газетой, пряча за ней улыбку. Ему нравилось, что Люся уважает старого фронтового товарища, бывшего майора Иволгина, теперь человека самой мирной профессии на свете.

Иволгин осторожно шагал по дощатому тротуару по главной и пока единственной улице поселка. Солодовников семенил рядом. Он был ростом по плечо комдиву. Под вечер тротуар чуть обледенел, и оба старались не поскользнуться.

В домах горели огни. От комбината шли рабочие. Заметив Иволгина, они уступали дорогу. Иволгин на ходу отвечал на приветствия.

Солодовникова знали меньше, чем начальника стройки, но когда он шел с Иволгиным, доля уважения распространялась и на него, и главбуху это было приятно.

Темное небо набухало влажными облаками ранней весны, и только вдали, где высились корпуса комбината, была чистая оранжевая полоса. На ней рельефно рисовался дым от тепловой электростанции.

Было свежо, и дышалось легко. Иволгин поглядывал на полоску зари. Мимо прошла стайка девчат-каменщиц с участка Квасникова. Они по-галочьи гомонили и смеялись, размахивая руками в брезентовых рукавицах, здоровые, розовощекие, в телогрейках и ватных брюках.

Иволгин любил вечерами пройтись по поселку. Он отмечал про себя новые ряды свежего кирпича, уложенного за день на строящихся зданиях. Всё выше и выше взбирались каменщики. Вон уже видны стропила на доме, где еще вчера девушки в ватниках работали с мастерками.

Три года назад здесь, на месте крупной стройки, были непроходимые ельники и болота. Иволгин и Солодовников первое время жили в палатке. Потом перебрались в низкий брусковый деревянный барак, а в прошлом году — в трехкомнатную квартиру на третьем этаже большого жилого дома. И пока они перебирались из палатки в барак, а потом в квартиру, как и все рабочие, на берегах лесной реки вырастал комбинат. Его высокие массивные корпуса были видны издалека.

Комбинат был детищем Иволгина. В дни его рождения Григорий Иванович частенько сам прикладывался к маленькому глазку теодолита, измеряя горизонтальные углы на будущей стройплощадке, а вечерами шуршал в палатке калькой и, морща лоб, что-то высчитывал на логарифмической линейке.

Но комбинат был и детищем Солодовникова. Главный бухгалтер старался вложить миллионы рублей, отпущенные государством, в его цеха с наибольшей экономией и пользой. Иволгин был человеком широкого размаха, старался выдержать сроки и построить всё, что требовалось по проектам. Солодовников был расчетлив, прижимист и не раз вежливо, но крепко брал в свои надежные бухгалтерские руки широкую натуру Иволгина.

У продмага они расстались. Бухгалтер пошел «отовариваться» к ужину, а Иволгин направился в ту сторону, где теплилась заря. Его догнала машина. Шофер открыл дверцу, но Иволгин распорядился:

— Поезжай в гараж.

Григорий Иванович считал, что ездить в персональной легковой машине по поселку — значит не уважать своих рабочих, прорабов, инженеров, которые машинами не располагают. Если уж срочно или куда-нибудь подальше ехать — другое дело.

Пройдя мимо пакгаузов, складов и многочисленных штабелей леса и бетонных свай, Иволгин добрался до ворот комбината. Территория его была огромна и залита электрическим светом. Высоко на башнях-турмах шаровыми молниями вспыхивали огни электросварки. Гремело железо, звякали башенные и мостовые краны, слышалось привычное слуху Иволгина «вира помалу!». По асфальтовому полотну сновали автокары, шли люди. Пробравшись в сушильный цех, Иволгин осмотрел монтирующийся агрегат, а потом спустился в бассейн, где будет промываться целлюлоза. Срок сдачи бассейна миновал вчера, но из-за нехватки облицовочной плитки рабочие не справились с заданием.

Поговорив с облицовщиками, он отправился на ТЭЦ, где было чисто и даже уютно. Дежурный инженер-энергетик, рослый парень в комбинезоне, повел начальника к генераторам, пультам управления и на ходу рассказывал, что прошлой ночью вышел из строя второй генератор, что пришлось вызвать бригаду электриков, но к утру всё исправили. Иволгин спросил:

— Пятый генератор исправен?

— Разумеется.

— Возможно, сегодня ночью он начнет работать на колхоз «Луч».

— Я слышал об этом. А как у них линия?

— Линия готова. Я был в колхозе. Принята по акту.

Когда Иволгин возвращался домой, оранжевая заря у горизонта уже стала бледной, лимонно-желтой, чуть заметной. Григорий Иванович шел по тротуару, погрузившись в размышления.

Скрипнув тормозами, остановился самосвал. Видно было, как водитель прикуривал в кабине. Иволгин подошел, сказал:

— Подбрось-ка меня до хаты…

— Есть, товарищ комдив! — весело отозвался шофер.

— «Черти! — усмехнулся Иволгин. — С легкой руки Солодовникова, видно, мне всю жизнь быть комдивом!»

В прихожей было темно, Иволгин включил свет, разделся, потом погасил лампочку и, войдя в комнату, служившую столовой и гостиной, в удивлении замер у порога. Он еще не успел ничего как следует разглядеть, как на него неожиданно дохнуло чем-то далеким, давно пережитым и перечувствованным и… тревожным.

В комнате царил полумрак. На круглом столе, покрытом старой немецкой плащ-накидкой с коричневыми кляксами по серо-зеленому полю, стояла коптилка — сплюснутая сверху гильза от сорокапятимиллиметрового снаряда с фитилем, который слегка коптил. Солодовников сидел, сгорбившись, закрыв лицо руками. Перед ним — раскупоренная, не начатая бутылка с коньяком, банка с консервами. На газете — горкой ломти черного хлеба. В сторонке громоздилось что-то, завернутое в кусок байкового одеяла.

— Эй, старина! Ты что придумал? — спросил Иволгин, и Солодовников, вздрогнув, стал протирать глаза.

— Ужин. Я приготовил тебе фронтовой ужин, — сказал он, испытующе глядя прямо в глаза комдива и силясь угадать, не очень ли он переборщил, накрыв стол таким образом.

Комдив тихонько подошел к столу, все еще удивляясь.

— А это зачем постлал? Фрицевское барахло!.. — кивнул он на плащ-накидку.

— Она же трофейная… — виновато ответил ординарец. — Чистая. Я стирал…

— Ладно, — бросил комдив, садясь за стол. — Наливай по наркомовской.

— Есть наливать по наркомовской! — отозвался ординарец и налил коньяк в эмалированные кружки.

Комдив взял алюминиевую ложку, кусок хлеба и стал намазывать на него свиную тушенку, как когда-то давным-давно… Солодовников с сосредоточенным видом проделал то же самое.

— За нашу победу! — сказал комдив.

— За победу! — отозвался ординарец.

Выпив коньяк, закусили тушенкой.

— Славно придумал, старина! — похвалил комдив. — Двадцать лет назад нас с тобой ранило…

— И двадцать лет назад был ваш день рождения.

— Ты тогда подарил мне портсигар…

— А помнишь, комдив, нашу любимую песню?

— Если бы гитару… — пожалел комдив.

— Гитара здесь, вот она, — Солодовников подал ему гитару, которую до сих пор прятал под столом.

Комдив уже больше не удивлялся.

— А ну-ка, ну-ка! — глаза его разгорелись.

Взяв гитару, он попробовал строй и запел. Ординарец вторил ему чуть дребезжащим баском: