И тут кто-то снаружи, не сильно, но достаточно отчетливо стукнул в стену дома — раз, два и три…

— Наконец-то! — оживилась Ромашова. — Посидите, я его встречу. И не успели Поспеловы перемолвиться словом, как она вернулась в сопровождении рослого молодого мужчины в форме морского офицера.

— Вот, — сказала хозяйка и слегка тронула моряка за локоть. — Знакомьтесь, это Гриша, мой сын…

Анна Иосифовна и Михаил Егорович познакомились с Гришей. Он разделся, аккуратно повесил на вешалку шинель и черную каракулевую шапку с кокардой-эмблемой и, подойдя к столу, вынул из портфеля какие-то свертки и бутылку шампанского. Михаил Егорович глянул на портреты над комодом и убедился, что молодой моряк на одном из них и есть этот Гриша, как две капли воды похожий на отца. «Как же я не догадался! — подумал Поспелов. — Но ведь у них не было сына. Была только дочь Сильва!» Анна Иосифовна тоже, видимо, подумала так, и даже спросила:

— Вера Петровна, вы извините меня, но я помню только вашу дочь Сильву. А Гришу я, к сожалению… — она развела руками. — Мы ведь уехали отсюда тридцать лет назад.

— Ну вот! — сказала Вера Петровна. — Где же вам запомнить Гришу, если ему сейчас всего двадцать восемь? Он же родился, когда вас здесь не было. Мы с вами не переписывались, и откуда вам знать о нем? Он у меня военный моряк, подводник! — с гордостью закончила она.

— В самом деле, откуда вам знать? — Гриша сделал удивленное лицо и рассмеялся. — Откуда вам знать, что, когда я родился, то в больнице стучали в стену. Верно, мама?

— Ты хочешь, чтобы я открыла маленькую семейную тайну? — Вера Петровна шутливо погрозила сыну пальцем. — Ну, ладно, так и быть, расскажу. Гриша родился под Новый год. А родильный дом размещался в деревянном особнячке. Теперь уж того дома нет, на его месте новый. Ну вот, я маленько пришла в себя, попросила есть. Нянечка что-то дала мне пожевать — уж и не помню. И тут с улицы как бухнет в стену, а потом еще раз, вот так: «Бух!» Нянечка встревожилась, поглядела в окно, а оно все в инее, ничего не видать. Кто там стучит? Она тогда выбежала на улицу: никого. Вернулась, подошла ко мне, а там опять в стену: «Бух!»

Тогда мы и сообразили, что это бревна трещат в стене от мороза. Морозище лю-ю-тый был… И вот теперь, как Гриша приедет ко мне со своего полуострова, так и стучит в стену — знак дает. Он каждый Новый год меня навещает. Соседи не обижаются, знают: если в половине одиннадцатого перед Новым годом стучат в стену поленом, значит, это Ромашовой сын прикатил… Не забывает родительский дом… А Сильва живет в Воронеже. У нее семья, трое детей. Приезжает редко. Но давайте к столу, пора провожать старый год.

Поспеловы спохватились и сказали, что рады бы посидеть за столом у Веры Петровны, но им, к сожалению, пора идти — родственники ждут. Они извинились, тепло попрощались и вышли, пообещав навестить Веру Петровну до своего отъезда.

— Вот видишь, старушка жива, и у нее, оказывается, есть сын, — сказала Анна Иосифовна на улице. — А мы и не знали…

Отойдя, они оглянулись, как бы прощаясь с этим старым гостеприимным домом. Он показался им очень маленьким, потому что за ним стоял новый дом — огромный, высотный, весь в светящихся окнах, со светло-серой облицовкой, с лоджиями.

«Город меняется прямо на глазах, — подумал Поспелов, беря опять жену под руку. — А люди? Люди-то меняются или нет?»

Он спросил об этом жену, и та задумалась, не ответив ему.

В старых домах всё, в том числе и люди, были на виду и как-то ближе к земле, к травке… И всё казалось простым и понятным. А новый дом выглядел холодноватым, неприступным с его огромным величественным фасадом. Поспелов подумал, что в таком доме люди должны жить более счастливой, и не менее содержательной жизнью, чем в уходящих в прошлое старых домах.

1973 г.

В Ялте, на одной из тех улочек, что зигзагами и уступами поднимаются вверх от шумной и многолюдной набережной, в небольшом двухэтажном доме старой постройки жил инвалид Борис Петрович Хилков, в прошлом — мичман сторожевого корабля «Смелый», участник боёв на Северном фронте.

Хилков всей душой был предан Северу. Еще до войны плавал в Баренцевом море на сторожевом катере, затем — на корабле. В начале войны сторожевик «Смелый» потопили фашистские самолеты-торпедоносцы. Чудом спасся Хилков с частью команды. Их подобрали моряки минного заградителя. Потом Хилков служил в морской пехоте, несколько раз высаживался с десантами у мыса Пикшуев и полуострова Средний, был тяжело ранен и одновременно контужен в голову и в сорок четвертом году списан по «чистой» с военной службы.

В Мурманске у него была семья — жена и четырехлетний сын, а в Архангельске, в Соломбале, жили старики родители. В сорок первом году жена и сын погибли при бомбежке, вскоре после войны умерли родители, и Хилков остался один. Сначала он жил в Архангельске, работал сторожем на лесобирже, но здоровье, подорванное ранением, стало быстро ухудшаться, и он по совету врачей перебрался на юг, в Крым.

Никто биографией Хилкова не интересовался. Жители улицы знали, однако, что он бывший моряк, пенсионер и человек со странностями. Квартирная хозяйка Татьяна Загоруйко, у которой Хилков снимал крошечную комнатушку с одним окном, выходившим во двор, приютила его из чувства фронтовой солидарности. Она сама служила медсестрой в отряде крымских партизан, была ранена и не могла остаться равнодушной к судьбе пожилого моряка. Муж Татьяны умер, троих детей она воспитала без него. Старшие сыновья уехали в другие города, и она осталась с младшим — Валькой.

В войну в тяжелом бою в горах обломком скалы ей покалечило ногу, и, как ее ни лечили, Татьяна ходила с трудом и то не дальше ближайшего продуктового ларька. Поэтому часто за покупками отправлялся сынишка.

Света в комнате Хилкова было мало: двор затеняли деревья, стены соседских построек. А над окном еще была наружная железная лестница, по которой поднимались к себе жильцы второго этажа. Жил мичман по-холостяцки, в комнате ничего лишнего: стол, этажерка, два табурета да койка. На полочке у входа — самая необходимая утварь: миска, чайник, кастрюля, стаканы.

Украшением жилища были модели кораблей. Они занимали все полки этажерки, стоявшей у окна. Свободного времени у мичмана было сколько угодно, и он отдавал его любимому занятию — мастерил эти небольшие и очень изящные кораблики из дерева, бамбука и коленкора.

В зеленоватом полусвете этажерка выделялась снежной белизной парусов и блеском нарядных лакированных корпусов моделей. Казалось, что паруса несли на своих полупрозрачных крыльях солнечный свет и тепло океанских бризов. И все это сооружение словно бы плыло навстречу тому, кто открывал дверь и входил в скромное жилище Хилкова. Тут стояли миниатюрные корабли разных стран и времён: поморская лодья, испанская каравелла, турецкая фелюга, клипер, драккар скандинавских викингов, русский шлюп, запорожская чайка, голландская бригантина, марсельная и гафельная шхуны, фрегаты петровских времён, бриги, барки, баркентины, древнерусский коч, рыбацкие шхуны разных типов — двух-, трех- и четырехмачтовые с рангоутом, сделанные рукой искусного мастера и тонкого знатока мореходного дела.

Многие моряки, лишенные возможности глотнуть океанского ветра, постоять у штурвала из-за старости, болезней или по другим причинам, любят строить миниатюрные корабли. Хилков следовал этой традиции. Ветер странствий витал в душной прокуренной комнате, и в своих мечтаниях мичман Хилков уносился туда, где гремели волны и перед заходом солнца вспыхивал зелёный луч.

Он любил делать модели парусников, вероятно, потому, что они во все времена — от Колумба до наших дней — символ морской романтики. На самом верху этажерки стояли модель эсминца и модель родного сторожевика, выкрашенная, как и полагается военному судну, выше ватерлинии в стальной, а ниже — в красный цвет. Сделана она была со скрупулёзной точностью. Моделей кораблей современного типа было только две. Остальные полки заполняли паруса: прямые, косые, фоки, гроты, марсели, кливера, стаксели… И все были развернуты, как будто суда под ними шли одним галсом.