Набросив на плечи ватник, Яшка мечтал. Он думал о том, как в конце лета поедет в город учиться на механика-комбайнера. «Там-то я поднажму, по два года сидеть не буду. Там машины, будет интересно. Я машины люблю!»

Яшка достал из золы картофелину, остудил ее и, помяв, разломил. От картошки пахло вкусно, аппетитно. Он стал есть и тут услышал быстрые шаги. Приподнялся, подождал. Из-за кустов вышла Зойка.

— Скучаешь?

Яшка обрадовался.

— Скучновато. Картошку вот пеку. Хочешь картошки? Вкусная. Сейчас принесу на что сесть.

Притащил обрубок бревешка, на него положил ватник. Зойка села, молча посмотрела на реку, на костер, на закат, на туман, плывущий над водой.

— А тут и в самом деле хорошо, — сказала она.

— Хорошо!

— Недаром тебя в деревню калачом не заманишь!

— Скоро освобожусь. Иван, кажется, уж совсем поправился.

— Что ж ты потом будешь делать?

— Поеду учиться.

— Куда?

— В район. На механика-комбайнера.

— Надолго?

— Нет, совсем недолго.

— Потом вернешься?

— Обязательно.

Он протянул ей картофелину. Зойка разломила ее, попробовала:

— Вкусная. Тает во рту.

Она бросила кожуру в костер, отряхнула крошки.

— Ты обещал покатать на лодке.

— Едем!

Яшка с силой оттолкнул лодку, вскочил в нее и, взявшись за весла, развернулся против течения. Брызги от весел горошинками катились по воде. С верховьев реки наплывал туман, обдавал сыростью и свежестью. Зойка по привычке опустила руку за борт.

— Какая теплая вода!

— Вечерами она всегда теплая.

— Оттого, что на улице холодней, правда?

— Должно быть, от этого.

— Ты не знаешь, где растут купаленки?

— Знаю.

Он греб тихо и бесшумно. Повернул за мысок, и вскоре Зойка увидела впереди плоские листья, усеявшие темными пятнами речную гладь. Среди листьев желтыми точками покоились на воде кувшинки. Перегнувшись через борта, они собирали цветы. Потом поплыли дальше. Зойка быстро и ловко расщепляла стебель кувшинки, превращая его в цепочку. Получилось ожерелье с желтым пышным цветком. Она надела его на шею. Цветок висел на груди мокрый, свежий.

Они плыли все дальше и дальше, вот уже и костер скрылся позади за поворотом. Радостно и светло было на сердце у Яшки. Зойка здесь, рядом, и он может любоваться ею, говорить весь вечер!

Но вдруг тишину нарушил крик:

— Пе-ре-воз-чик!

— Вот и покатались, — грустно сказала Зойка и сняла зеленые бусы с желтым цветком.

— Ничего. Ты сиди. Перевезем и опять будем кататься. Поплывем вниз. Я покажу тебе большой омут. Там интересно.

На берегу стоял высокий человек в брезентовой куртке и в сапогах. Сунув руки в карманы куртки, он нетерпеливо ждал лодку. Лицо его было сердитым, видимо, мужчина хотел высказать свое неудовольствие тем, что его заставили ожидать, да еще кричать. Но, взглянув попристальней на девушку с букетом кувшинок и на парня в соломенной шляпе и тельняшке, пассажир улыбнулся:

— Добрый вечер, молодые люди. Доставьте-ка меня на туломский берег. Спешу.

— Сейчас. Мигом! — Яшка был рад, что пассажир не ворчит. Парень изо всех сил налег на весла, и лодка птицей полетела на другой берег. Мужчина расплатился, поблагодарил и размашисто зашагал к деревне.

— Это Левашов, из райкома, — сказала Зойка.

— Я думал, ругаться будет.

— Не будет. Он хороший.

Течение подхватило лодку и стремительно понесло ее вниз. Яшка перестал грести и только изредка взмахивал веслами, чтобы держаться нужного направления.

— Сейчас будет интересно, — сказал он, и глаза его заблестели. — Держись!

Лодка все быстрей неслась к большому омуту. Впереди бурлила и кипела вода, и посреди омута держалась воронка. Лодку подхватило как бы чьей-то сильной рукой, бросило к берегу, потом обратно. Вдруг лодка на мгновение остановилась и сначала медленно, а потом все быстрей стала поворачиваться вокруг оси. У Зойки закружилась голова. Яшка сидел, держа на весу весла, и улыбался. Их завертело, а потом отбросило к середине реки, и снова лодка поплыла медленно и плавно.

— Ну как, боязно? — спросил Яшка,

— Чего бояться, — Зойка встряхнула косами. — Интересно. Как нас крутануло! А тут купаться нельзя?

— Пожалуй, нельзя. Сил не хватит справиться с таким водоворотом. Закружит, утопит. Не успеешь и рот раскрыть.

— Ну, хватит, Яша. Накатались. Поворачивай к дому.

— Так мало? Подожди. Скоро кончу работу — пойдем вместе.

— Нет, надо домой. Мать у меня сердитая. Лучше в другой раз. Ладно?

Яшка вздохнул, но подчинился и круто повернул лодку к перевозу.

Начался сентябрь. Над перелесками стоял березовый шум. Широкий ветер, принося иногда дожди, трепал березки и рябины, тронутые кое-где предосенней желтизной. Над голыми полями стали пролетать журавли. Высоко в небе они держались правильным треугольником — косяком, и оттуда сверху на землю падали, точно скрипы колодезного ворота, их прощальные клики. Оперение птиц, вытянувшихся в полете, поблескивало в лучах солнца.

На перевозе стал опять работать Иван Тихомиров. Яшка собрался в путь. Утром с небольшим чемоданом и легким пальто, перекинутым через руку, он пришел к реке. Зойка его провожала. Она молча шла рядом, держа в руках ивовый прутик.

Яшка сел на весла. Иван курил на корме короткую трубку и зябко кутался в старенькое полупальто.

Когда вышли из лодки, Яшка подал Зойке руку, и они вместе стали подниматься на обрыв. За кустами ивняка расстилалось широкое вспаханное поле. Внизу стояла лодка. Иван ждал Зойку.

Яшка поставил чемодан и сказал с сожалением:

— Вот я и уезжаю.

— Счастливого пути! — ответила Зойка грустно.

— Ты не скучай. Я ведь вернусь.

— И ты не скучай.

— Ладно. Ты меня будешь ждать?

— Буду, если недолго…

— А если долго?

Зойка подумала, глянула ему в глаза и, поиграв прутиком, ответила:

— Тоже буду.

Яшка посмотрел на реку, на поля, как бы прощаясь со всем тем, что окружало его всё лето, потом неумело обхватил рукой Зойку за плечи и поцеловал. Зойка не сопротивлялась, а только вздохнула и опустила глаза.

— До свидания! — сказал он. — Пиши мне письма.

— И ты пиши.

Он взял чемодан и зашагал по тропинке на большак, ведущий к станции. Отойдя немного, обернулся. Зойка все еще стояла и смотрела ему вслед. Он помахал рукой и пошел, больше не оглядываясь и всё ускоряя шаг.

1959 г.

Шли затяжные дожди, и с уборкой в колхозе «Север» запоздали. Перезревшие хлеба намокли, комбайны вязли в рыхлом и мокром грунте.

И только в середине августа установилась вёдренная погода. По утрам травы и хлеба поблескивали от обильных рос, днем щедро палило солнце, а к ночи в ощутимо глубоком небе, как зерна крупной пшеницы, высыпали яркие звезды. Они голубовато мерцали. Ночи были наполнены неумолчным стрекотаньем кузнечиков и сонными вскриками дергачей.

Поля пообсохли. День-деньской ползали по ним комбайны, двигались грузовики, подводы с бестарками. Убирали хлеб и конными косилками. Снопы свозили на ток, к молотилке, приводимой в действие трактором ХТЗ.

Когда спускались сумерки, на току зажигали электричество, и он жил напряженной жизнью до глубокой ночи.

Аннушка работала в эти дни в молотильной бригаде. Она подавала снопы на транспортер, разрезая серпом перевясла. К концу молотьбы у нее затекали руки, исколотые соломой, ныли плечи, пыль от половы набивалась в глаза, но, превозмогая усталость, Аннушка не подавала виду, что ей трудно.

На току работало человек пятнадцать — всё больше молодые парни и девушки, и с ними Аннушке было весело. Их задор и неистощимая энергия передавались ей, уже немолодой женщине.

В свои сорок пять лет Аннушка была здорова, вынослива и ещё хороша собой. Ее тонкий, почти девичий стан был гибок, загорелые руки крепки, а на смуглом кареглазом лице почти не было морщин, если не считать одной, крепко врезавшейся между бровями. Она появилась, когда Аннушка получила с фронта похоронную, сделавшую ее солдатской вдовой. Потом морщинка углубилась ещё больше.