В тишине и неподвижном воздухе летнего дня неожиданно налетело откуда-то неуловимое дуновение, будто заплутавшаяся, одинокая волна. И створка моего полуоткрытого окна несколько раз ударилась о стену Тук-тук-тук! Не открывая глаз от работы, я только улыбнулся, как человек, который хорошо знает все, что происходит вокруг, и живет спокойной, счастливой жизнью, исключающей какие бы то ни было неожиданности. Не произнеся ни слова, легким кивком головы я дал понять, что шутка удалась, что она может войти и что я ожидаю ее с радостью. Ее появление всегда предварено милым озорством, музыкой или особым ароматом (музыкой случайного, одинокого звука, кажущегося необычным и значительным, запахом простора или свежего северного ветра, предвещающего первый снег). Иногда до меня доносится словно бы разговор, она будто бы узнает у кого-то внизу, в подъезде, мою квартиру. Иногда я лишь почувствую, как перед окном беззвучно промелькнет ее изящная тень, но и тогда не оборачиваюсь и не подымаю взора, абсолютно уверенный, что это она и что она сейчас войдет. И в эту долю секунды испытываю неописуемое, несказанное наслаждение.

Конечно, она не входит ко мне и не предстает перед моими глазами, которым еще ни разу не удавалось ее увидеть. Но я уже привык к этому, не жду ничего иного и весь погружаюсь в бесконечный сладостный миг ее прихода. А то, что она не входит ко мне в комнату, что вообще не существует, – это я уже пережил, переболел этим, как болезнью, которой болеют однажды в жизни.

В течение многих дней и лет, наблюдая и запоминая ее появления, самые разные по форме, но всегда чудесные и неожиданные, мне удалось обнаружить в них некую закономерность и словно бы порядок. Прежде всего это мимолетное привидение связано с солнцем и его движением. (Я назвал это привидением ради вас, моих слушателей, хотя мне смешно и даже оскорбительно называть таким, по сути дела ничего не значащим словом, самую главную и живую мою реальность.) Да, она нисходит ко мне почти исключительно в период с конца апреля до начала ноября. Зимой ее приходы редки, но и тогда они опять же находятся в некой связи с солнцем и светом. И по мере того, как выше подымается наше светило, ее появления бывают все чаще и оживленнее. В мае они редки и нерегулярны. В июле, августе почти ежедневны. А в октябре, когда после полудня солнце заливает все рассеянным, спокойным светом и человек ненасытно, без устали упивается его лучами, словно утоляя жажду, она почти не покидает меня, в то время как я сижу на веранде, покрытой кружевом, сотканным из бликов и теней листвы. Я ощущаю ее присутствие в комнате по едва уловимому шороху страниц или по неприметному потрескиванию паркета. Но чаще, невидимая и неслышная, она стоит где-то за моей тенью. А я целыми часами живу, сознавая ее присутствие, и это значительнее всего того, что могут даровать глаза и уши и все остальные жалкие органы чувств.

Но когда солнечный путь становится короче и редеет листва, а на светлой коре дерева нет-нет да и промелькнет уже тронутая линькой белка, привидение начинает бледнеть и постепенно исчезает. Все реже в комнате за моей спиной возникают привычные шорохи, полностью прекращаются шутки, которые доступны лишь беззаботной молодости или вечному миру грез. Невидимая женщина постепенно сливается с моей тенью. Исчезает и умирает, как исчезают призраки и искры, не прощаясь и не предупреждая о своем уходе. Она никогда не существовала. Сейчас ее нет.

Наученный долгим опытом, я знаю, что Елена спит, свернувшись в моей тени, словно на чудесном ложе, откуда подымается и предстает передо мной нерегулярно и неожиданно, повинуясь трудно уловимым законам. Своенравно и всегда непредвиденно, как и подобает созданию, которое одновременно и женщина, и призрак. Время от времени с ее появлением, точно так же как с приходом обычной женщины, сотканной из плоти и крови, моя жизнь наполняется сомнениями, беспокойством и грустью, которым нет объяснения и от которых нет лекарства.

Так было прошлой осенью. Наступил конец октября. Мне кажется, это случилось в последний день месяца. Уже двое суток дули какие-то ветры. Они не затихали даже ночью и свирепствовали будто палачи, которым приказано расправиться с цветами, листвой, ветвями. Им помогали в этом непрестанные дожди. На западной стороне небосклона, не предвещая ничего хорошего, разлилась зловещая краснота и, застыв, не двигалась с места, как надзиратель, следящий за тем, чтобы палач точно исполнил свою черную работу: все уничтожил, развеял, стер с лица земли. Со склона горы, где было мое жилище, я спустился в намокший альпийский городок приобрести билет на завтрашний поезд и уладить необходимые дела перед отъездом. На обратном пути навстречу мне проезжали огромные синие автобусы, набитые народом. Туристы в паническом бегстве покидали горы. Здоровый цвет кожи, потемневшей на высокогорном солнце, делал их лица похожими на маски, в разрезы которых тревожно смотрели глаза и под которыми угадывалась бледность, порожденная страхом.

В прихожей, когда я туда вошел, господствовал полумрак, с которым бессильно боролся проникающий в окно красноватый свет вечернего неба. На полу стояли мои вещи, собранные в дорогу. Среди чемоданов, положив голову на самый большой из них, ничком лежала Елена. В полутьме я не мог рассмотреть детали, но поза женщины, и в этом не было никакого сомнения, говорила о том, что огромное горе и неудержимые слезы заставили ее опуститься на пол и рыдать над вещами, приготовленными к отъезду.

Я оцепенел, но сразу же машинально потянулся к выключателю возле двери. Вспыхнул белый свет и, мгновенно погасив красное окно, залил прихожую и все, что в ней находилось. На полу стояли чемоданы, два маленьких и один большой, а на них – мой темно-зеленый грубошерстный альпийский плащ-накидка. Вероятно, он соскользнул с вешалки и упал на стоявшие под ним чемоданы. Я почувствовал, как медленно, иголочками скатился по коже охвативший меня было страх. Вошел в комнату, зажег все лампы и начал собирать последние мелочи. Стараясь двигаться непринужденно и спокойно, я, будто по делу, снова вышел в прихожую. На пороге по телу снова пробежали мурашки. Но все было на своих местах – освещенные белым светом чемоданы и плащ на них. Все выглядело естественным, все было понятно и не требовало объяснений.

Я плохо ужинал и беспокойно спал, а ранним утром уже сидел в вагоне поезда, который спускал меня в долину и вез в город.

Подошли декабрьские дни, те серые последние дни года, когда одинокие люди отказываются от вечерних посещений и еще глубже, будто в холодную воду или дремучий лес, погружаются в невыносимое одиночество, надеясь таким образом, отдавшись ему целиком, быстрее пережить серую хмарь, спастись и выбраться на какую-то радостную, светлую прогалинку.

В одну из ночей я сидел в своем кабинете и работал. В огромной комнате с несколькими большими окнами было прохладно, и с каждым часом она все больше остывала. Что-"ы как-то согреться, я передвинул маленький столик в глубину кабинета, поближе к еле теплой чугунной печке. Прямо передо мной оказалась небольшая ниша, где были сложены чемоданы. Маленькая настольная лампа бросала вокруг неяркий свет, который лишь частично освещал нишу с вещами. Подымая глаза от работы и раздумывая, я рассеянно глядел на верхний, освещенный чемодан, на металлическую окантовку, яркие гостиничные этикетки и, словно синяки на его теле, следы нерасторопности носильщиков и многих дней и ночей, проведенных в багажных отделениях вагонов. В какое-то мгновение на никелированном запоре чемодана мне померещился светлый женский волос. Я вскочил. Зацепившийся в замке, это действительно был, один-единственный волосок, светлый и жесткий, как кусочек проволоки. У меня не хватило сил подойти поближе и прикоснуться к нему рукой, ибо в эту минуту по телу пробежала та же самая дрожь, что два месяца назад, в прихожей альпийского отеля.