- Ради Бога, простите меня... Я испугала вас... Горе помутило мой рассудок... ......

- Нет, нет, - отвечала Каратыгина, - я глубоко сочувствую вашему несчастью... Бог да поможет вам.

- Он в лице вашего ребенка облегчил мне душу... Я благословляю ваше милое дитя...

И плачущая женщина, перекрестив маленького Каратыгина, молча пошла к своей коляске, сопровождаемая своею спутницею и лакеем. Скоро коляска скрылась из глаз.

Маленький Каратыгин разом сделался центром общего внимания. Его окружили, ласкали, спрашивали, кто такая была эта странная женщина в трауре, но никто на это не мог ответить.

- Сейчас видать будущего Гаррика: разом овладел общим вниманием( сказал подошедший к Каратыгиной Крылов, Иван Андреевич, баснописец, гладя мальчика по голове и здороваясь с его матерью.

Крылову в это время было лет под сорок, но он уже глядел довольно грузным мужчиной и подавал большие надежды на ожирение. Жирные губы, жирные щеки, пухлые руки, медленная походка и медленная речь, все это изобличало в нем медвежью мешковатость. Философское равнодушие к внешности сказывалось в небрежности костюма, который был потерт и засален. Волосы его были напудрены по тогдашнему обычаю, но так неискусно, что Тургенев утверждал, будто Крылова причесывает и пудрит повар в трактире Палкина мукою, остающейся от вареников, до которых баснописец был большой охотник. Вообще это была олицетворенная лень, небрежность и рассеянность, и Тургенев уверял, что Иван Андреевич, по рассеянности, мог обедать в день три и четыре раза и за столом сыпал соль в чужую тарелку, а вместо себя утирал салфеткою соседа или у него же чесал ногу, как чесалась своя. Но глаза Крылова смотрели живо, весело и лукаво, и когда ему замечали относительно лукавства этих глаз, он отвечал: "Да это не мои глаза, а воровские: их мне один интендант подкинул".

Мать Каратыгина была молоденькая, белокуренькая, застенчивая барынька, с лицом необыкновенной белизны; эта необыкновенная белизна была причиною того, что по воле патриарха тогдашнего театра, знаменитого Дмитриевского*, Каратыгина на сцене называлась Перловой. Пятилетний Вася, будущий трагик Каратыгин, был ее-вторым сыном. С детства он любил слушать, как его отец и мать разучивали и репетировали свои роли, и когда Бася после какой-нибудь трагической или злодейской роли начинал бояться своего отца, буквально понимая его роль, то родители очень смеялись над ребенком и называли его "простодушным райком".

- Гарри, Гаррик, - продолжал Крылов, теребя мальчика за пухлый подбородок.

- Нет, Иван Андреевич, он у нас "простодушный раек", - отвечала, смеясь, Каратыгина.

- Как "простодушный раек"?

- Да вот недавно шла на сцене драма покойной императрицы Екатерины Алексеевны - "Олегово правление". Я играла Прекрасу, а Вальберг - Игоря, моего жениха. Вася был на репетиции, видел игру, повял все буквально, как в райке понимают пьесы, да так приревновал ко мне Вальберга, что во время самого патетического нашего объяснения закричал на весь театр: "Мама, мама! не выходи за него: он женат".

Рассказ этот вызвал общий смех, который таким резким контрастом звучал после горьких причитаний несчастной женщины. Особенно Крылову понравился рассказ Каратыгиной о маленьком Васе.

- Ай да Вася! вот так критик сценический! - смеялся он. - Но как он ловко усмирил эту таинственную незнакомку! Он принял ее проклятия за монолог на сцене.

- Я сама видела, как он ее чрезвычайно внимательно слушал, и думал то же, - сказала Каратыгина.

- А ты, Вася, как думаешь? Актриса она? - спрашивал Крылов.

- Кто? - спросил ребенок.

- Та дама, в черном.

- Актриса.

- А почему ты так думаешь? - допрашивал он, едва удерживаясь от смеху.

- Она на Дмитревского похожа, - отвечал мальчик.

- Как на Дмитревского?

- Да, на Дмитревского, на "Эдипа-царя". Мне и его было жаль.

Опять общий смех. Не смеялся только один юноша, молодой, очень молодой человек, на вид не более восемнадцати-девятнадцати лет, но не по летам молчаливый и сосредоточенный. В лице его есть чтогто южное, даже более что-то цыганское, но только смягченное какою-то словно бы девическою застенчивостью и глубокою вдумчивостью, робко выглядывающею из черных, вплотную черных глаз, точно в них был один зрачок без роговой оболочки. Он стоял с кем-то несколько поодаль и: задумчиво глядел на маленького Каратыгина. При последних словах мальчика, когда все засмеялись, этот цыгановатый юноша заметил как бы про себя:

- А какой глубокий ответ, хоть бы и не для ребенка.

- Вы что говорите? - спросил его сосед, молодой человек, почти одних лет с цыгановатым юношей, с черными бегающими глазами и большими, негритянскими губами.

Цыгановатый юноша был Жуковский, Василий Андреевич, начинающий поэтик, которого товарищи за робость и скромность, а также за меланхолическое настроение его позиции называли "нимфой Эгерией". Сосед его был Греч, Николинька, юркий и смелый молодой человек, слывший в своем кружке под именем "Николаки Греконд-раки".

- О чем говорит нимфа Эгерия с Нумой Помпи-лием? - повторил Греч, трогая Жуковского за руку.

- Да вот вы слышали, что сказал этот мальчик? - отвечал он.

- Слышал. А что?

- Он сказал величайшею похвалу Дмитревскому и глубокую истину, какой никто еще не сказал о нашем маститом артисте. Этот ребенок сказал, что та обезумевшая от горя женщина похожа на Дмитревского в "Эдипе". Я смотрел на эту женщину внимательно: на лице ее застыло мрачное отчаянье, она не играла роли. А мальчик своим детским чутьем - это чутье или гения, или будущего трагика - он чутьем уловил сходство между этой безумной и Дмитревским; он этим доказал, что Дмитревский, играя "Эдипа", страдающего от мести Эвменид, велик в игре, как велико отчаянье той женщины, что мы здесь видели.

- Да, ваша правда, - согласился Греч.

А Крылов приставал к мальчику, допрашивал его:

- Ты чем хочешь быть, Вася? Хочешь быть актером - Дмитревским?

- Нет, не хочу.

- Отчего?

- Я не хочу быть слепым.

- Как слепым?

- Слепым Эдипом.

- А чем же ты будешь?

- Наполеоном.

- Вот тебе на!

- У меня и сабля есть, и ружье папа купил...

- Ну, пропал Божий свет! Наполеон всех сделает солдатами и, нарядив шар земной в мундир старой гвардии, опоясав его шарфом по экватору, посадит землю на Пегаса с ослиными ушами и пошлет ее воевать с солнцем. А победит солнце, завоюет свет - вот мраку-то напустит на вселенную! Ах, он проклятый корсиканец! Да эта!; хоть ложись и умирай, капустным листом прикрывшись, говорил Крылов уже серьезно.

А в это время Сперанский, возвращаясь с пуэнта вместе с Карамзиным и Тургеневым, был остановлен одной молоденькой дамой, которая все время находилась в обществе каких-то иностранцев, по костюму - французских эмигрантов, и вела с ними оживленную, на французском языке, беседу. Постоянно слышались слова: "янсенизм", "католицизм", "святой отец", "богословская критика", "ортодоксальность", "восточная церковь". Цитировались богословские книги, слышались имена: Вольтер, Флери*, шевалье д'Огар, граф де-Местр*.

Дамочке было лет двадцать пять. Она смотрела очень бойко, говорила увлекательно, с примесью наивного педантизма. Маленькие, под длинными ресницами голубые глаза постоянно, кажется, что-то обещали сказать или выдать еще что-то, но не договаривали, не выдавали всего.

Это была Софи Свечина, жена старого генерала, который смотрел старым колпаком, надетым на женину туфлю. Он слушал жену, разиня рот, и постоянно кивал головой в знак согласия и одобрения: казалось, он слушал Евангелие, и каждое слово, вылетавшее из хорошеньких уст жены, он глотал не жевавши, словно бы это были кусочки от тех пяти хлебов, которыми Христос накорми.! пять тысяч своих слушателей. Софи Свечина, на жадноо самолюбие которой действовали ловкие католические патеры и разные шевалье, эмигрировавшие от французской революции в гостеприимную Россию, и в особенности знаменитый фанатик-шарлатан и ханжа граф Жозеф де-Местр, в это время быстро скользила по наклонной плоскости своего самолюбия в пропасть католицизма, подталкиваемая сладкоречивыми аббатиками и пустомелями, эмигрантами, а муж, глядя на нее, млел и благоговел, ка,к.. благоговел бы, если б его хорошенькая Софи не только, скатилась в широкую пазуху святого отца, но и попала, при помощи Магометовой кобылицы.. в рай пророка, лишь бы захватила с собой и свой старый колпак.