- Постой, папа! это обо мне! - перебила его Лиза, по-видимому, не слушавшая чтения и укладывавшая в постельку свою любимую куклу, "Графиню Тантан-скую". - Обо мне?

- Нет, это, верно, об чужой девочке, - улыбаясь, сказал Сперанский,

- Нет! нет, папочка! обо мне...

- Ну, хорошо... Посмотрим, что дальше... Вот чудак! Когда же это я принимал его с Лизой на руках?..

- Вероятно, ваше превосходительство были нездоровы и не выходили из кабинета, - пояснил Магницкий.

- А может быть... Ну, что там еще? Зачем ему понадобился "прелестный ребенок"?

"Это была, как я узнал, ваша дочь, и я видел, с какой нежною родительскою любовью вы на нее глядели..."

- Еще бы! - под нос себе заметила Лиза, по-видимому, вся поглощенная укладываньем в постель "Графини Тантанской".

"Ваше высокопревосходительство! У меня тоже была девочка, и вы поймете, как тяжело мне было ее лишиться. Я бы покорился воле Божьей, если б моя дочь умерла: не меня постигло другое несчастие. Едва лишь моей дочери, минуло пятнадцать лет, как она, не сказав никому ни слова, ночью оставила родительский дом, взяв из конюшни лошадь, которую я же подарил ей для катанья, и в казацком одеянии пустилась в неведомый путь..."

- Ах, папочка! вот храбрая какая! - встрепенулась Лиза и даже позабыла о своей "графине".

- А что, разве и ты хочешь бежать от меня? - улыбнулся Сперанский.

- Нет, папа, - я боюсь мышей...

- Вот тебе на! При чем же тут мыши?

- Да мы вчера с Лизой смотрели, как Кавунец давал своей лошади озса из ведра, - и оттуда выскочила мышь - мы с Лизой и испугались, - пояснила Соня.

- А! понимаю... глубокое, хотя отдаленное сопоставление...

"Это было 17-го сентября прошлого года, и до сей поры я не имею о своей дочери никаких известий. Bee-поиски мои оказались тщетны. Теперь. слухи до меня дошли, что в одном из уланских полков действующей армии находится молоденький улан, на коего падает подозрение, якобы он есть переодетая девушка. Родительское сердце мое подсказывает мне, что это дочь моя Надежда. С просьбами моими по сему предмету я неоднократно обращался к господину главнокомандующему действующею армиею и господину военному министру, а также утруждал прошением и графа Аракчеева, но на просьбы мои не получил, никакого ответа. Ваше высокопревосходительство! К вашему родительскому сердцу осмеливаюсь я прибегнуть ныне. Именем дочери вашей умоляю вас: примите участие в глубокой горести старика отца, который просит об одном - только осведомления и наведения справок о его погибшем детище..." Сперанский остановился. Лиза и Соня напряженно ждали, не спуская глаз с задумчивого лица его. На глазах девочек искрились слезы.

- Папа! найди ее! - шептала Лиза, ласкаясь к отцу.

- Да, это, должно быть, она, - сказал Сперапский в раздумье. Сегодня Тургенев читал нам письмо к пему Дениса Давыдова, адъютанта генерала Багратиона, и Давыдов положительно говорил, что в войске упорно держится слух, что в последних битвах принимала участие переодетая девушка.

- Ах, это она, папа, она! - заволновались девочки.

- Ну, дети, пора спать... Вы уж и так сегодня заболтались, - сказала г-жа Вейкард. - Вон уж сои давно ходит по острову и спрашивает: у кого не спят дети?..

Сон действительно ходил по острову и закрывал людям усталые глаза.

12

Ходить сон по улици

В билесенький кошулонци.

Так рисуется сон в украинской колыбельной песне. Сон - в белой рубашке, но он же и с белой, как иней, бородой. Сон очень стар. Он так же стар, как и мир Божий.. Вечно ходит он по миру, невидимый и неосязаемый, и часто является там, где его не просят, и уходит оттуда, где ждут его как доброго гения. Сколько сон принес утешения людям - этого люди и. выразить не в состоянии... Когда Адам и Ева изгнаны был" из; рая и очутились в неведомой пустыне, сон первый принес им успокоение:; он не слышно ни для кого, перенес их обратно в потерянный рай и подкрепил их усталые; разбитые страданием члены... Как добр был сон, когда после ужасного дня закрыл усталые и распухшие от слез вежды Гекубы и снова показал ей все; что было уже навеки потеряно, Живым встает в моем воображении этот седобородый старик, который бродит во тьме южной ночи по "стану Атрида" и своею доброю рукою закрывает глаза героев от тех ужасов, которые совершились или должны были совершиться. Бродит он и по стогнам священного Илиона в последнюю ночь перед его падением, грустно бродит, зная, что в следующую ночь ему придется бродить по грудам развалин и по кучам пепла... И у Цезаря он гостил в последнюю ночь перед "идами марта" и навевал ему грезы о прошлом, сулил светлое будущее, закрыв собой ножи, которые в ту ночь уже точились на лысую, прикрытую лаврами голову даровитого автора "комментариев"...

Ходит сон и по Петербургу, и по островам его, бродит и по Каменному острову, и по Черной речке... но упрямый и капризный старик не ко всем заходит. Охотнее идет он в бедные, жалкие, грязные лачуги и дает успокоение усталым, опечаленным, бедным, голодным... Вон как ни гонит его от себя усталый человек, а старик так и лезет на него, так и валит его с ног... А вон мечется на роскошной постели изнеженное тело, горит огнем от бессонницы, а сон нейдет - не любо ему в богатых палатах, на мягких ложах .

Пришел сон и к Лизе, и к Соне. Спят они в своих постельках, задернутые белыми, как борода у старого сна, прозрачными занавесками. И видится Лизе, что она, в казацком платье, в кивере и с пикой, едет по Елагину острову верхом на коне. Это конь курьера Кавунца... Далеко, далеко едет Лиза от папы... Бедный папа! как он будет плакать о своей Лизе - будет искать ее, как Дуров ищет Надю... А Лиза возьмет в плен Наполеона и привезет к маме... А то он, говорят, отнимет у всех молоко и простоквашу... Прощай, папа, прощай, Соня... Едет Лиза, едет... и вдруг из ведра с овсом выскакивает мышь в виде Саши Пушкина и кричит: "Стрекочущу кузнецу!.." И Лиза от испуга просыпается...

Старый сон и на Соню навевает грезы, только странные такие: на Лизиной постельке спит не Лиза, а дедушка Державин в бархатных сапогах, а у него в руках Лизина кукла, "Графиня Тантанская"... А тут стоит курьер Кавунец, и что у него ни спросит Соня, на все он отвечает: "Не могу знать! не могу знать!.." И дядя Магницкий спрашивает Кавунца: "Кто раснлескал океаны?" А Кавунец отвечает: "Не могу знать".

Бродит старый сон из конца в конец земли, бродит неугомонный, на клюку опираючись, на людей дрему на-сылаючи. Одолел сон-дрема и Магницкого... Поручил ему Сперанский составить экстракт из обширной записи Румовского Оганава Яковлевича, попечителя Казанского "круга, о новых мерах Казанского университета - для доклада государю... Далеко за полночь сидел Магницкий над этой запиской, ему в голову все лез Наполеон, топающий ногою в шар земной... И видится Магницкому, что Наполеон дает ногою пинка земному шару, и земной шар вертится как кубарь в пространстве, а на высокой скале стоит Сперанский, в ореоле славы и блеска, и говорит Наполеону: "Не доплеснешь до меня океанами, не замочишь морями ног моих - высоко стою я..." И хочется Магницкому столкнуть Сперанского с высоты - и он сталкивает его... Ух! погиб Сперанский, а на его месте стоит Магницкий в ореоле величия... И гордый Наполеон протягивает ему, Магницкому, руку, а Магницкий отворачивается от него и видит государя... "Ваше величество! - робко шепчет он: - ваше величество!" - "Не могу знать!" - отвечает государь... И Магницкий видит, что это не государь, а Кавунец... Ух!.. И Магницкий просыпается - записка Румовского не дочитана... Зло иногда шутит старый сон, ох, как зло!

Только Сперанского не одолевает старый сон... Далеко за полночь шуршат бумаги в кабинете Сперанского, и по временам скрипит перо, да скрипит так неровно, нервно... Груды бумаг наметаны на огромном письменном столе с ящиками. На столе, на конторке и на полу разбросаны книги, брошюры, рукописи... Беккарий, Монтескье, Вентам, Делольм, "Конституция Англии", "Вестник Европы" - иные книги раскрыты, другие переложены закладками, исчерчены и испещрены пометами!.. У стола сидит Сперанский и перелистывает толстую, увесистую, четко и красиво переписанную тетрадь и, по временам заглядывая в книгу - "Конституция Англии", делает карандашом отметки, то в книге, то в рукописи... Иногда голова его откидывается на спинку высокого, изогнутого стула, и он несколько минут остается так, с закрытыми глазами... Можно подумать, что он спит и бредит... "Уже он начинает склоняться к мысли о возможности представительства", шепчет он: "Начало уже сделано в учреждении министерств; остается определить круг деятельности "совета" и возложить на него "ответственность"... Надо ожидать и дальнейшего согласия"... И нагнувшись к рукописи, он на поле приписывает карандашом: "Представительство страны и ответственность министров: есть меры, кои одно лицо, даже и всемогущее, не может или не должно принимать на свою ответственность. Таковы суть подати и налоги. Несвойственно и неприлично верховной власти представдятьея в виде непрерывной нужды и умножать народные тягости. Пусть рассчитывают министры, присуждает совет; и государь должен только прилагать к ним печать своего необходимого утверждения [Из отчета, представленного Сперанским императору Александру 1 ("Сборн. импер. истор. общества", т, XXI, 449)]. Министры же должны быть ответственны пред представителями страны..." Затем он встал и в волнении заходил по кабинету, по временам нервно встряхивая головой, как бы отгоняя от себя рой волнующих его мыслей... "Он сам сказал недавно: "Я на пути к реформе - и рад этому, ибо могу дать моим верным подданным то, чего не могли и не умели дать мои предки", - шептал он, с любовью останавливаясь пред портретом юноши с короною на голове... А ночь уже близится к исходу, а сон все не смеет постучаться в кабинет, заваленный бумагами и книгами... Где-то ударил церковный колокол - раз... два медленно, ровно, глухо гудит колокол... Сперанский подходит к окну л задумывается...