Она опустлла голову и закрыла глаза. Можно было лодумать, что она спит, если б сухие, тонкие, вытянутые беззубым ртом губы не шевелились.

- О, жестокое время! - невольно вырвалось у кого-то тихое восклицание.

Все оглянулись. Софл Давыдова, у которой, словно у маленького ребенка, собирающегося плакать, дрожали губы, стыдливо прятала лицо за спину своей приятельницы, Аннет Хомутовой.

- Да, мой дружок, день и ночь я живу прошлым, мертвым, и сама я живой мертвец стала... Ночью, чуть забудусь - я переношусь в прошлое, я живу с моими милыми, которых уж давно нет... А просыпаюсь - меня охватывает ужас сознания, что я во сне бредила счастьем... И так-то весь день: гляну на солнце - я не его вижу, а прошлое: так-то оно светило тогда, когда мы в Фернее бродили с ним, с Вольтером, по его любимой аллее... А теперь и он умер, и солнце умерло... В каждом звуке жизни я слышу звуки прошлого, в каждом встречном лице я ищу следов тех лиц, которых уже нет... И небо не то, не мое, и птицы не те, я песни их иные... Так-то, государи мои... Человек изображает свое собственное кладбище: воспоминанья его - это кресты над могилами усопших... А на моем-то кладбище сколько крестов - Боже, Боже! словно на Ваганьковском кладбище.

Старуха поникла головой и замолчала. Никто не смел нарушить этого молчания. Послышались чьи-то сдержанные всхлипыванья. Это плакала Софи Давыдова, уткнувшись носом в платок, - только плечи вздрагивают.

- Что с тобой, голубушка моя, Соня дорогая? - нагибается к ней встревоженная Аннет...

- Ничего, ничего, милая... Мне... мне жаль княгиню... бедная, бедная она. - И девушка еще пуще заплакала. К ней подошли Денис и Козлов.

- Софи! о чем ты?.. Что с ней? - спрашивает Денис.

- Не вынесла рассказа, бедненькая, - о княгине плачет.

- Ах, Софи! как не стыдно...

- Как вам не стыдно останавливать эти святые слезы! - неожиданно вспылил Козлов. - Оставьте ее, мы с вами так не заплачем - у нас слезы будут грязные.

Все с удивлением посмотрели на Козлова; даже плачущая отняла платок от глаз и робко взглянула на него. Он был неузнаваем: бледное лнцо вспыхнуло, губы дрожали...

- Оставьте ее! не мешайте ей!.. - и, нетерпеливо махнув рукой, он вышел из комнаты.

- Вот он всегда так - такой сумасшедший! Сам же дурачился, издевался над старушкой, а теперь на нас же накинулся, - объяснила огорченная Аннет.

- Ничего, милая, - я уж не плачу, - успокоила ее Софи.

- То-то не плачу... А он на нас же вспылит - зачем не плачет, зачем помешали плакать! Я уж его знаю... Теперь он, наверное, в саду безумствует; бегает и цветники портит.

Когда вслед затем Аннет, Софи и Мерзляков с Денисом вышли на террасу, то позади цветников, за кустом рябины, они услыхали голоса Козлова и Яшки.

- И тебе никогда не хотелось удавиться или утопиться? - сердито говорил первый голос.

- Помилуйте, барин, как же это можно! - нерешительно отвечал Яшка.

- Врешь, дурак! разве тебе никогда не было скверно, так, чтобы в петлю, значит?

- Как не бывать - бывало... А что поделаешь, барин, - жить надо.

- Да ты просто философ, черт побери! А ты вот что, Яша, поди да вынеси мне тихонько мой плащ, шляпу и трость. Я хочу улепетнуть.

- Так вам и позволили! - раздался вдруг голос Аннет.

Застигнутый врасплох, Козлов вышел из-за рябины. Яшка скромно удалился через калитку, бормоча про себя: "Вот чудной барин... завсегда такой... должно, с жиру бесится, да не с чего: худ как щепка... а добрый барин..."

- Вы что, сударь, хандрить вздумали? - продолжала Аннет.

- Нет, кузина, так...

- Знаю я вас - так!

- Да вот те Христос так! лопни глаза-утроба! с места не сойти...

- Знаю, знаю... Чем вам хуже, тем вы больше дурачитесь.

- Да я, милая кузина, и не дурачусь... Я вот сочиняю оду московскому небу - Глинке обещал в "Русский Вестник"*, да Карамзин в "Вестник Европы" перебивает... Вот начало:

Небо белобрысое В Москве оказалося, Урания лысая Намо тка досталася,

Что с седою крысою - С Нордом обвенчалася...

Гости засмеялись. Смеялась и Софи, хотя глаза ее еще были заплаканы.

- Чем хуже какой-нибудь державинской оды? И у него непременно Норд, и у меня Норд, только у него Норд "сиповатый", должно быть, сам Борей, а у меня он "седой", ибо покрыт снегами. Да у меня и "лысая Урания" обретается.

- Только у вас "зефиров крылатых" нет да "нимф", - заметил Денис Давыдов.

- Что ж, и зефиры будут, и нимфы...

И Козлов, расставив ноги и уткнув в лоб указательный палец, торжественно продекламировал:

Зефиры без штаников. Но с вяземским пряником, А нимфы без юбочек, Но... но...

Вот канальство, рифмы и не подберу... Алексей Федо-рыч! профессор пиитики! помогите, - обратился он к Мерзлякову.

- А ведь ваша шутка больше серьезна, чем вы ей придаете значения, спокойно сказал Мерзляков. - Я вижу и предчувствую, что в русской поэзии должен скоро совершится перелом, и... крутой... По вашей шутке я сужу, что "норды", "зефиры", "нимфы" и вся эта греческая мифика в поэзии начинает возбуждать смех. Державин умирает, умирает и его поэзия с мификой... Вместо Державина на Руси должен народиться новый поэт - народный без мифики...

- Ас лаптями на ногах... Да такой уж народился.

- Кто же он?

- Да я, Козлов - к вашим услугам, господин профессор.

- Дай-то Бог.

- А скажите, пожалуйста, - перебила его Аннет, - какое впечатление произвела на вас княгиня Дашкова?

Мерзляков, помолчав в каком-то нерешительном раздумье, отвечал с грустью:

- Признаюсь, вам, Анна Григорьевна, если бы я увидел теперь вот здесь, у меня под ногами, череп Цезаря - это зрелище едва ли бы произвело на меня впечатление более горькое, чем вид Дашковой и ее рассказ. Это череп Цезаря, которым играют дети... Вы, кажется, глубже всех нас прочувствовали это, - ласково обратился он к Софи.

- Да, я ее могла слушать, - застенчиво отвечала девушка. - Я другое думала...

- Что же вы думали?

- Мое сердце обливалось кровью при мысли, что она сама не сознает, как жалка она, как отжила... Мне кажется - я об этом думала прежде совсем по другому поводу" - что люди не сознают своего падения или несчастия, и вид этого со стороны невыносим.

- Это глубокую мысль сказали вы, сударыня, глубокую, - повторил Мерзляков задумчиво. - Это так же справедливо, как и то, что мы сами не чувствуем нашего движения вместе с землею вокруг ее оси.

- Одна пьяные это чувствуют, - заметил философски Денис, которому в кругу боевых товарищей, и особливо в обществе закадычного друга Бурцева, не раз приходилось испытывать это вращательное движение с землею около ее оси.

Только Козлов, против своего обыкновения, стоял молчаливый, задумчивый и грустный, скорее как бы злой. По временам он взглядывал на Софи, и по лицу его пробегала какая-то добрая, смягчающая это лицо тень, Аннет видела это и почувствовала что-то на сердце нехорошее, точно ссадина какая-то, боль тупая.

Когда они воротились из саду, княгини Дашковой уже не было.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

На другой день Мерзляков проснулся поздио. Сон его был тревожен: то грезилась ему "Урания" в образе княгини Дашковой, то "Норд сиповатый" в виде графа Ростопчива, то Анюта Хомутова в подвенечном платье, а сам бакалавр - в роли жениха; только вместо свадвбио-го пения доносилась откуда-то трустная мелодия его ооб-ственной песни - "Среди доляаы ровный".

Проснулся он, впрочем, свежим и бодрым. Но едва успел умыться я облечься в халат, как Мавра сурово доложила, что в кухне дожидается его "Ярижка, что называет себя Кузькою Цицерою".

- Говорят, беспременно повидать должен, - бвль-шое, говорит, за ям дело есть.

- Ну, пошли его сюда, - торопливо сказал Мерзляков.

Он знал, что Кузька Цицеро даром ве прядет. Это был действительно ярыжка, писец полиции; но когда-то он состоял наборщиком в типографии "Дружеского типографического общества", основанного знаменитым Николаем Ивановичем Новиковым, издателем "Древней российской вивлиофики", а потом арендатором масловской университетской типографии, университетской книжной лавки и "Московских Ведомостей". Когда в 1792 году "Дружеское типографическое общество" бмло закрыто, Кузьма Цицеро перестал быть вабврнргком, а чтобы кормиться, поступил пвсцом ъ полицию. В полиции он стал вить, сделался положительио ярыжкой, вэ ни о Новикове, ни о "го типографии не ног всяомиаать без слез.