- Аз - буки - веди - глаголь - добро - есть!.. Это голос Пилипенка, муштрующего свою Жучку.

- В кольцо! в кольцо! эх, в самое сердце угодит... Это голоса солдат, играющих в свайку. Все это как-то странно звучит, особенно...

"А вдруг государь скажет: "Я назначаю тебя своим адъютантом..." А там - после... Наполеон в плену... я отбираю у него шпагу... везу его... А он... Греков... как же без него?.."

Жоры - дачка танка, Речи - тa глыба-ка - Жордачка тапка. Речка глыбака...

Это кто-то на балалайке выщипывает, весело кому-то, беззаботно... А ей не весело - все как-то спуталось в душе, перебилось, вразброд идет...

"Неужели Каховский ничего не увидит у меня на губах?.. Я сама чувствую, что есть что-то, следы чего-то отпечатались... Он узнает стыдно, стыдно... И по глазам узнает... И государь узнает - этого скрыть нельзя... Разве спрячешь солнце?.."

Как-то машинально, автоматически вступила она в квартиру Каховского. Это был уже не молодой генерал, с сильною проседью в белокурых волосах, особенно на висках, и с голубыми, все еще ясными и говорливыми глазами. Он сидел у стола, на котором стояла большая хрустальная чернильница с этажерочкой, уложенной гусиными перьями. На столе разбросаны были бумаги ордеры, приказы, рапорты эскадронных начальников, письма. Тут же сидел какой-то пожилой господин, которого Дурова видела в первый раз.

Едва девушка явилась пред лицом начальства, как трезвость мысли сразу воротилась к ней. Она помнила одно, что она солдат, что ее вытребовали по делам службы.

Вытянувшись в струнку, она ждала приказаний. Но в то же время она сразу увидела, что и здесь на нее смотрят как-то особенно, а неизвестный господин - так тот положительно воззрился на нее, хотя старался не дать этого заметить.

- Здравствуйте, господин Дуров! - ласково, хотя начальнически сказал Каховский,

- Здравия желаем, ваше превосходительство! - отвечала девушка тоже служебным тоном, звякнув шпорами и выпятив и без того выпяченную природою грудь.

- Скажите, пожалуйста, - продолжал генерал, - согласны ли были ваши родители, чтобы вы служили и военной службе, и не против ли их воли вы поступили?

- Против их воли, генерал.

- Вы дворянин? - снова спросил Каховский.

- Да, генерал, наш род дворянский.

- Что же побудило вас идти против воли родителей?

- Моя непреодолимая наклонность к оружию. Я с детства мечтал о военном деле... Но так как родители не хотели меня отпустить, то я тайно ушел от них с казачьим полком.

- Странно, очень странно все это, - говорил генерал как бы сам с собою. - А теперь родители ваши знают, где вы и что с вами?

- Не знаю, генерал. В мае, перед походом нашим за границу, я написал отцу, извещал его, где я и что со мной, просил его прощения... Но, вероятно, письмо но дошло до него.

- Хорошо, молодой человек. Я вас призвал затем, чтоб объявить вам приказ главнокомандующего: вы сейчас же должны ехать в Витебск и явиться к графу Букс-гевдену*. Полковник Нейдгардт (он указал на незнакомого господина), адъютант графа, сам проводит вас в Витебск.

Девушка не могла не удивиться, когда увидела, что Нейдгардт встал и поклонился ей - это полковник-то, адъютант главнокомандующего, кланяется юнкеру!

- Но вы должны оставить ваше оружие здесь, - добавил Каховский.

Девушка сделала движение испуга.

- Не бойтесь, господин Дуров...

- Ваше превосходительство! - жалобно заговорила странная девушка.

- Повторяю вам - не пугайтесь: я не арестую вас, я только соблюдаю форму, - с улыбкой сказал Каховский.

- Генерал... я не заслужил, чтоб... Она не могла говорить от волнения.

- Успокойтесь, успокойтесь, молодой человек... Вы большего заслужили, чем это... Я лично был свидетелем вашей храбрости и могу сказать - не в обиду вам - безумной. Я тогда же, помните, намылил вам голову. Потом, обратись к Нейдгардту, прибавил: - Вообразите, полковник, этот юноша (на "этом юноше" генерал сделал очень подозрительное ударение) - этот юноша, в битве при Гудштадте, во время жарчайшей схватки бросается на кучу французов и отбивает у них пленного почти, раненого русского офицера. Эта безумная дерзость юноши до того поразила французов, что они растерялись и ускакали. А этот молодец отдает свою лошадь раненому. А потом еще лучше: перехватывает где-то, под самым огнем неприятеля, раненого улана и возится с ним как нянька... Так, сударь, могуг поступать только дети, - закончил он, обращаясь уже к Дуровой. - А теперь - счастливого пути.

- Но мое оружие, генерал...

- Об оружии - после, а теперь исполняйте приказание начальства.

Нейдгардт встал и простился с генералом.

- Так вы со мной? - обратился он к недоумевающей девушке.

- Как прикажете... я сейчас...

Она никак не могла отстегнуть саблю - руки ходенем ходили.

- Я помогу вам, - сказал Нейдгардт, нагибаясь, чтоб отстегнуть крючок.

"Полковник помогает юнкеру... солдату... Да, Греков прав - там что-то знают... догадываются", - мелькнуло в голове странного юнкера.

Они вышли. С обеих сторон чувствовалась неловкость.

- Вы, вероятно, желаете приготовиться к дороге? - сказал Нейдгардт нерешительно. - Мы сейчас едем.

- Да, полковник, я должен зайти к себе - распорядиться насчет коня...

- О коне не беспокойтесь - его будут беречь впредь до распоряжения. А вы о себе подумайте.

- Разве меня навсегда увозят отсюда? - с испугом спросила девушка.

- Не знаю... Мне не дано на этот счет приказаний... Но лучше приготовьтесь... к дороге, конечно.

- К дальней, полковник?

- Может быть... на зсякий случай... Через четверть часа мой экипаж будет у ворот вашей квартиры... До свиданья.

Он ушел. Она стояла в нерешительности, точно забыла, где ее квартира. Словно весь свет перевернулся. Это все тот же Полоцк - да не тот: не то освещенье, не то дома, не те выраженья на лицах у людей... Что это чувство разлуки?.. Точно разом все это становится чужим - и так скоро, мгновенно! Ухо словно так, как смотришь на мертвого: вчера он смотрел, разговаривал, понимал, а сегодня - он точно чужой всем, и все ему чужие... Он точно ушел куда-то, ушел навеки, хоть оп лежит тут... Так и Полоцк разом ушел - и та роща ушла, что вчера была так зелена и тиха, что вынудила его говорить... И то местечко ушло, где сидели они... Ушли и следы его колен на песке... и он ушел...

- Ах, панич, где ваша сабля? - пищит Срулик. Тут только она опомнилась - увидела, что она уже на квартире у себя. Быстро дрожащими руками уложив свой немудреный походный багаж.. девушка вынесла его на крыльцо и бросилась в сарай к своему Алкиду. Конь, не видавший ее с утра, радостно заржал и как собака стал тереться головой о ее плечо. А она, обхватив его шею, крепко сжала.

- Прощай, Алкидушка, прощай, мой милый! - шептала она.

Евреята окружили эту группу и стояли с разинутыми ртами... Умные глаза коня говорили, что он что-то понимает...

У ворот послышался стук экипажа, и во двор вошел Нейдгардт... Из сарая вышла Дурова, окруженная еврея-тами, а за ними вышел и Алкид - он оборвал недоуздок и следовал за своей госпожой... Дурова как-то отчаянно махнула ему рукой...

- Ради Бога, Салазкин, возьми его, береги, корми его получше... давай ему соли чаще, - быстро говорила она, обращаясь к подошедшему улану.

Нейдгардт, видимо, был тронут этой трогательной привязанностью к коню.

- О нем не беспокойтесь: его сберегут вам, - успокаивал он.

Но Алкид был не промах - он сразу понял, в чем суть: не давшись в руки Салазкину, он все лез к своей госпоже, так что та не устояла: она снова бросилась к нему и обняла его шею.

- Прощай-прощай, мой милый!

Но, едва она вместе с Нейдгардтом вошла в коляску и тройка тронулась, как Алкид, повалив Салазкина, бросился за экипажем, твердо, по-видимому, решившись поставить на своем. Пришлось остановить коляску и прибегнуть к насилию. Нейдгард очень смеялся, а Дурова чуть не плакала. Но делать было нечего: сошлись несколько улан, притащили крепкий аркан с петлею, и избалованный конь только тогда всунул голову в эту петлю, когда она преподнесена ему была руками его любимицы... Уланы с трудом удержали его, когда коляска двинулась в путь.