Проезжая мимо рощи, Дурова силилась вспомнить последние слова, сказанные ей Грековым там, на откосе берега, но не могла: она только чувствовала их...

Курьерская тройка мчалась вихрем, колокольчик захлебывался под дугой, рощи, боры, болота, поля и человеческие жилья мелькали, как в передвижной волшебной панораме... Ямщик то и дело выкрикивал: "Соколики, грабит! не выдай!" - и соколики мчались от станции до станции, словно бы за ними в самом деле по пятам гнались разбойники.

Дурова сидела задумчивая, грустная... Ей самой казалась загадочною ее судьба: оглянуться назад - страшно как-то, сердце щемит от этого оглядыванья; там порваны кАкие-то нити, а концы этих нитей все еще висят у сердца, как змеи, и сосут его... Вперед заглянуть - еще страшнее: ведь это туда, вперед, и мчит бешеная тройка, торопится... А что там?.. Но что бы там яи было - вперед, вперед! Молодое воображение тянет вдаль - хочется разом распахнуть завесу будущего, разом охватить все, разом выпить чашу жизни... Вот-вот, кажется, разверзаются небеса... Да, они вчера разверзались уже на момент - и опять закрылись... А он?.. Неужели все это уже кануло в пропасть и не вынырнет оттуда?.. Но ведь это был только сон...

- Вас пугает, кажется, неизвестность того, что ожидает вас? - ласково спрашивает Нейдгардт.

- Да, полковник, - отвечает она неопределенно.

- Напрасно... Конечно, я не могу сказать вам верного, но могу предсказать только хорошее... Вам который год?

- Вот уж семнадцать минуло недавно.

- Уж семнадцать! Эки ужасные лета! - добродушно засмеялся полковник. - Уж семнадцать... А давно вы оставили ваш дом?

- Ровно год.

- И это вы проделали все шестнадцати лет!.. Ну, удивляюсь вам, решительно удивляюсь... А я в ваши годы чуть ли не в лошадки играл в корпусе... А вы где воспитание получили?

- Дома, под руководством отца.

- А ваш батюшка военный?

- Да, он был гусаром.

- И фамилия его Дуров?

- Дуров.

Добряк полковник еще что-то хотел спросить, но нэ решился: он чувствовал, что это уже будет нескромность, нечто вроде выпытыванья. Поэтому на серьезные вопросы он и не отваживался.

- Да, да... Уж и конь у вас - вот умница! Умнее иного солдата... Он давно у вас?

- С двенадцати лет.

- А избалованный шельма - ух, как избалован... А вас слушается?

- Слушается.

- Удивительный конь.

Опять молчание. Опять - "соколики, грабют!..". Полковник чувствует свою неловкость.

- А у меня дочка ваших лет, - заговаривает он, и вдруг конфузится, почувствовав, что сказал будто бы что-то лишнее. - Она у меня в Смольном...

Молчание.

- Видели Наполеона? - попытка поправить промах.

- Видел, полковник.

- Где изволили видеть?

- И под Фридландом - издали, и в Тильзите - близко.

- Необыкновенный гений!

- Я, полковник, удивляюсь ему, но не люблю его.

- Так, так, - он и не стоит... честолюбец, и прежестокий.

Бедный полковник не знал, как скоротать скучную дорогу. Это поручение, выпавшее ему на долю, поручение - доставить таинственного юношу, псд которым - передают за величайший секрет - скрывается девушка, - да, это поручение - труднейшее и щекотливейшее из всех, какие он исполнял в своей жизни... И притом - "по высочайшему повелению", это вот чем пахнет... Вот тут и вертись словно на иголках; того и гляди бухнешь невпопад, скажешь лишнее... А болваном сидеть тоже совестно... девчонка, может, в самом деле... и усов не видать, и голос тонковат для семнадцатилетнего молодца, да и мундир-то как будто бы неладно сидит на груди, расползается как-то; ну, и рейтузы на бедрах тоже мое почтение - расперло-таки... Черт знает что такое!.. Вот тут и вертись, чтобы в дураках не остаться... А! пропадай ты совсем!.. Приходится хоть на коне выезжать, всего безопаснее...

- Что-то он, голубчик, поделывает? - закидывает полковник.

- Кто, полковник?

- Да конь ваш.

- А! Алкид...

- Так его Алкидом зовут?

- Алкидом, полковник.

- Хорошее имя - романтическое.

И опять материал для дипломатического разговора истощается.

- Вот у меня кобыла Клеопатра - тоже имя романтическое... Хорошая кобылка...

Но словом "кобылка" бедный полковник опять давится - поперхнулся... А черт ее знает - может, и в самом деле барышня, а я, болван, о кобыле брякнул... Эх! скорей бы Витебск - с плеч эту гору... Только ямщик немножко и выручает...

- Эх, но! соколики, грабют!.. С горки на горку, даст барин на водку.

- Хорошие ямщики здесь - русские... это уж мы развели их с войной... а то здешние... ездить не умеют, - поддерживает разговор из сил выбившийся полковник.

А с другой стороны молчание. Мысль работает усиленно; но ни на чем она не может сосредоточиться. Теперь меньше чем когда-либо можно пайти точку опоры для мысли, словно бег Меркурия совершает она, только вместо Меркуриева шара под ногою - шар земной... Есть какая-то светлая точка, но и она, кажется, назади, там, на берегу Двины, за рощей... это следы колен, да шо-иот, да какие-то слова...

А бедного полковника уж в жар бросает... "Вот комиссия! И о чем я стану говорить?.. Все выйдет щекотливо, неловко... А главнокомандующий прямо приказал, что дескать, поделикатнее надо, не показывать виду, да чтоб оно выходило не щекотливо... А вот сам бы попробовал влезть в мою шкуру - и вышло бы щекотливо... Ведь дьявол его знает, что оно такое - сидит-то около тебя... Ведь "по высочайшему повелению" - тут так влопаешься, что и не вылезешь... Может, оно сделается таким, что нам, полковникам, головы будет свертывать, недаром оно заинтересовало государя..." Бедный полковник совсем растерялся; он и мысленно не знал, как относиться к своему спутнику: "Ни on, ни она - черт знает что такое!.. оно и больше ничего..."

- А я все думаю о вашем коне, - делает последние, отчаянные усилия полковник. - Удивительный конь!.. Как бишь его зовут?

- Алкид, полковник.

- Да, да, - Алкид... преромантическое имя...

Но - слава Богу! вот и Витебск... Ямщик гикает как-то нечеловечески, лошади забирают в мертвую, коляску бьет лихорадка - не до разговоров больше... Через несколько секунд тройка остановилась у квартиры главнокомандующего.

Приезжие прямо из экипажа вошли в приемную графа Буксгевдена. Они не успели даже стряхнуть с себя дорожной пыли - так торопливо исполнялось требование из Петербурга...

Дежурные офицеры и все бывшие в приемной с недоумением смотрели на привезенного юношу. Все полагали, что это государственный преступник, тем более что при нем не было оружия; но он был не под караулом: это вызывало новые недоумения...

Полковник Нейдгардт был введен в кабинет главнокомандующего и через минуту вышел оттуда.

Ввели Дурову. Граф Буксгевден был один. Он стоял по одну сторону стола, заваленного бумагами и ландкартами с натыканными в них булавками. При входе девушки маленькие, прищуренные, видимо, усталые от чтения рапортов и всякой деловой переписки глаза графа быстро окинули ее всю с макушки до носков казенных сапог. Впечатление, по-видимому, было благоприятное.

- Вы Дуров? - спросил он скороговоркой.

- Точно так, ваше сиятельство, - был ответ, в котором слышалось дрожанье молодого голоса.

Граф вышел из-за стола и, подойдя к девушке, положил руку на ее плечо.

- Я много слышал о вашей храбрости, - сказал он, желая заглянуть в глаза, которые были опущены: - и мне очень приятно, что все ваши начальники отозвались о вас самым лучшим образом.

Он остановился и отнял руку от плеча, которое, как ему показалось, немножко дрожало.

- Вы не пугайтесь того, что я скажу вам, - продолжал главнокомандующий: - я должен отослать вас к государю.. Он желает видеть вас. Но повторяю - не пугайтесь этого: государь наш нсполнен милости и великодушия, - вы узнаете это на опыте.

Страх все-таки не был осилен этим предупреждением. Сердце, в свою очередь, предъявило сильные права: прощанье с полком, с полною тревог и поэзии боевою жизнью, с товарищами... А этот шепот за рощей, эти слова чарующие, ласки - самая сосна, кажется, под которою они прощались, нагибалась, чтобы подслушать этот шепот... Прости! всему надо сказать прости!.. Она задрожала...