- Простить?.. за что же?

- Что я плачу...

- Да за эти слезы я полюбил вас как мою дочь... Это хорошие слезы...

- А я так гадко поступила.

- Нет. Но разве вы ни разу не писали отцу? - Писала, ваше превосходительство.

- Называйте меня Михаилом Михайловичем лучше. Мне уже и от курьеров надоело слышать свой титул.

- Я сначала боялась писать батюшке, чтоб он не вытребовал меня домой; но когда весной наш полк выступал за границу, я писала ему, просила у него прощения и благословения; но, вероятно, письмо не дошло до него. А теперь я видела его в Москве...

- Вашего батюшку?

- Да. Но он не видел меня.

- Каким образом?

- В проезде через Москву, когда флигель-адъютант Засс должен был отлучиться по делам на все утро, я зашла в Архангельский собор и там случайно увидела отца.

- Он, вероятно, сюда едет - все вас ищет.

- Мне тоже кажется. Он плакал, когда я увидела его в церкви. Мое сердце обливалось кровью, но я не смела подойти к нему.

- Отчего же?

- Он мог остановить меня, задержать... А меня требовал государь...

- Да, вы правы. Но по крайней мере теперь, если он будет здесь и я увижу его, я скажу ему, что вы живы, что я сам видел вас здоровою.

- Я ему сама это сказала в Москве.

- Сказали? Как же вы это сумели сделать?

- По окончании обедни он просил священника отслужить ему или панихиду, или молебен о здравии, и когда священник спрашивал, что же отслужить - панихиду или молебен, отвечал, что сам не знает, что служить панихиду ли по умершей дочери, или о ее здравии. Тут-то я тихонько пробралась к нему и сказала: "Ваша дочь жива", а сама тотчас скрылась, но слышала его возглас: "Надя! это ее голос!"

Сперанский с глубоким сочувствием слушал этот рассказ и хотел что-то сказать, как в кабинет неожиданно влетела Лиза, с раскрасневшимися от воздуха и гулянья щечками, и радостно воскликнула:

- Ах, папа! мы помирились с Сашей Пушкиным... Но, увидав незнакомого офицера, вдруг остановилась, сделала большущие глаза, с недоумением посмотрела на гостя, и тотчас же, что-то сообразив, как благовоспитанная девочка присела... Она заметила в руках гостя письмо, узнала это письмо, и ее головка быстро поняла, в чем дело: тайной, дескать, пахнет... Она взглянула на отца. Тот тоже хорошо понял ее и с улыбкой сказал:

- Очень рад, что вы помирились... Рекомендую вам, господин Александров, мою "бедную Лизу".

При слове "Александров" девочка опять сделала большие глаза и недоумевающе посмотрела и на отца, и на гостя. Но тотчас же онять сообразила, в чем дело - в панашу пошла: под маленьким черепом мозг хорошо работал.

- А вы читали "Бедную Лизу"? - с улыбкой обратился к пей гость.

- Да, мы с мамой и с Соней читали, - отвечала девочка.

- О! она у меня большой начетчик, - ласково заметил Сперанский.

- А Саша Пушкин больше меня знает, - перебила девочка.

- Ну, Саша Пушкин и сам старше тебя.

- А через два года я буду старше его, - поторопилась девочка, да тотчас же спохватилась.

- Вот тебе раз! - засмеялся отец.

Девочка поняла, что попала впросак, и ей стало стыдно гостя, но гость постарался поправить ее ошибку...

- Да, через два года вы будете старше его умом и знаниями, - сказал он.

- Нет... У Саши Пушкина память лучше моей и Со-ниной, лучше даже, чем у Вили Кюхельбекера и у Саши Грибоедова.

- Это все ее приятели, - подсказал отец.

- А Саша Грибоедов уж большой - ему четырнадцатый год, - продолжала девочка, снова входя в свою роль. - Саша Пушкин знает наизусть всего Державина, почти всего Хераскова и Тредиаковского - ах, как од его смешно знает!

Стрекочущу куэнецу, В зленем блате сушу...

- Ах, какой он смешной, как передразнивает его! Она снова остановилась. В кабинет входили новые гости. Один - мужчина лет за сорок, видимо, засидевшийся, заработавшийся, с бледным, уже изрезанным едва заметным резцами времени лицом и усталыми глазами. Тут же вошел и его спутник, с молодым, веселым лицом и светскими манерами.

- А! Николай Михайлович, Александр Иванович... очень рад вас видеть, - сказал хозяин, вставая и подавая гостям руки.

Встал и гусарик, с которого Лиза не спускала глаз и, видимо, желая подружиться, уже терлась около него, потрагивая за саблю".

- Позвольте познакомить вас, господа-, - продолжал хозяин: - господин Александров, юный герой, которому вчера государь лично и собственноручно возложил на грудь георгиевский крест за необыкновенную храбрость и за чудесное спасение от смерти молодого Панина.

Юный герой поклонился, бряцнув шпорами и другими своими металлическими частями.

- Николай Михайлович Карамзин - историограф, - продолжал хозяин в сторону рекомендуемого.

Юный герой, быстро, ярко как-то взглянув в лицо Карамзина, сделал второй, самый глубокий, какой только можно было сделать, поклон... Щеки его покрылись румянцем радости и стыдливости...

- Я вами воспитан... я читал... я глубоко... - бормотал он бессвязно.

Карамзин протянул ему руку... "Мне приятно..."

- Александр Иванович Тургенев, - продолжал хозяин в сторону другого рекомендуемого.

- Повеса, - подсказал с улыбкой рекомендуемый: - историограф и... повеса...

- Но повеса умный, просвещенный, благородный, - добавил хозяин.

- Вездесущий, вседовольный, всеблаженный, - добавлял рекомендуемый.

Они обменялись поклонами и рукопожатиями.

- Опять насилу вытащил из архива, - сказал Тургенев, указывая на Карамзина.

- И хорошо сделали, - отвечал Сперанский.

- Но можете представить, чем я его выманил оттуда?

- Опять "слепым Якуном"?

- Нет, сказал, что адмирал Мордвинов где-то нашел и подарил вам знаменитые сапоги Редеди, чуб Святослава и зубочистку Феодосия Печерского.

И Сперанский, и Карамзин засмеялись. Улыбнулся и гусарик, переглянувшись с Лизой, которая им, кажется, окончательно завладела.

- А можете вообразить, что этот повеса наделал? - сказал Карамзин, указывая на Тургенева.

- Какой-нибудь манускрипт испортил? - улыбнулся Сперанский.

- Нет, нервы расстроил у моего архивного кота.

- Это у академика Василия Васильевича Миофаго-ва, - пояснил Тургенев.

И Лиза, и ее новый друг охотно, как видно, слушали этот серьезный разговор ученых мужей.

- Чем же это? - спросил Сперанский.

- Я ему за ученые заслуги повесил мышь на шею. И Лиза, и ее друг засмеялись. Ученый разговор становился очень занимательным.

- В самом деле, - сказал Карамзин, - повесил ему мышонка на шею; мышонок из папье-маше, искусно сделанный - настоящая мышь, и мой Васька совсем потерял спокойствие: живых мышей не ловит, а все возится с своим орденом, хочет поймать его и не может.

- Однако, как двигается ваша история? - серьезно спросил Сперанский.

- Медленно... так много архивной работы, так много не разобранных, не очищенных критикой материалов, что голова идет кругом, - отвечал задумчиво Карамзин. - Кажется, я так и положу свою усталую голову над этой историей, а все-таки не кончу ее.

- Зачем же? Вы еще молоды.

- Да, но силы падают... По возвращении государя я читал его величеству одну главу из нового тома... Государь остался очень доволен, милостиво благодарил; но одно чтение так утомило меня, что я чуть было не лишился чувств.

- Да, государь говорил мне об этом, выражал сожаление...

- А прежде со мной ничего подобного не было, - продолжал Карамзин задумчиво, - я чувствую, что история будет мне гробом...

- И монументом бессмертия, - горячо добавил Сперанский.

- И бессмертия Василия Миофагова... На монументе надо будет изобразить и Ваську, оберегающего летописи, - с своей стороны, прибавил неугомонный Тургенев.

А Лиза уже совсем завладела своим новым другом и, сидя чуть ли не на коленях у него, таинственно шептала:

- А я знаю, что вы - не вы.

- Как не я? - с удивлением спрашивал гусарик.