- Куда? на охоту опять?

- Нет, брат... Да оно, пожалуй, Александруша, на охоту, да только на красного зверя - на красную девицу... К Кульневым махнем.

- Мне что-то не хочется, - немножко тревожно отвечает Дурова.

- Э! дудки, Александруша: тебе не хочется, а мне хочется...

- Ну и поезжай один.

- Нет, шалишь, Александруша, - это не по-товарищески, не по-гусарски. Да без тебя мне и нельзя.

- Отчего же?

- Да оттого, брат, что богиня эта, Диана прелестная, прошлый раз мне прямо сказала: "Без Александру-ши и глаз ие кажите к нам".

Дурова заметно покраснела.

- Вот вздор какой! все это ты сам сочиняешь, - сказала она смущенно.

- Убей меня Бог бутылкой рому! чтобы мне на том свете водки не видать! - сама богиня так сказала.

Дурова знала, что он не лгал; но это тем более приводило ее в смущение. Еще с зимы она стала замечать, что в семье Кульневых, которых поместье было верстах в пятнадцати от Полоцка и которые наезжали иногда в Полоцк, младшая дочь, молоденькая, прелестная шестнадцатилетняя девочка, принимая ее за мужчину, оказывала ей такое недвусмысленное, хотя наивное внимание, что положение гусара с женскими прелестями становилось час от часу щекотливее. Дурова видела, что девочка ищет взаимности, тоскует... Надо было бы положить конец этому, но как? Ни холодность, ни видимое желание избежать с нею встречи - ничто не помогало. Оставалось одно - или грубо оттолкнуть от себя доброе, милое, наивное существо, или открыть все... Дурова решилась на носледнее.

- А! брат, увлек девочку, а теперь и на понятный, - говорит между тем Бурцев, которому просто хотелось ехать к Кульневым самому, потому что он был неравнодушен к старшей сестре "богини". - Так, Александру-ша, хорошие гусары не делают... это свинство... Ну, коли грех вышел - пожалуй, немножко там, утешь...

- Не говори этого, Бурцев... Как честный человек говорю, я постоянно набегал ее.

- А вот не избежал: бедная девочка сохнет, этакая цыпочка... а ты, Александруша, бессердечная скотина, вот что я тебе скажу.

- Ну, так и быть, едем, - решительно сказала Дурова.

Бурцев даже подпрыгнул от радости и, бросившись к Дуровой, сжал ее в объятиях, как в тисках...

- Ой-ой! медведь... задушишь! - защищалась она.

- Ай, да Александруша! аи, да друг! - радостно повторял Бурцев. - Да зачем ты велишь портному столько ваты подкладывать себе на грудь? У тебя грудь точно бабья...

Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола... Просто смерть с этой высокой грудью!

- А наверно, там будет этот маркиз из бурсы, - продолжал Бурцев, расхаживая по комнате и ероша себе волосы.

- Какой маркиз из бурсы? - засмеялась Дурова, но как-то насильственно.

- Да новый Сперанский.

- Ах, этот Талантов?

- Да. Вот пономарь во фраке! А косится он на тебя, Александруша.

- Талантов? за что?

- А за богиню... как же! А ты, простота, и не заметил?

- Ей-богу не заметил.

- Э-эх! какие он ей, богине-то, очеса запускает - вот очеса! Так, кажется, и пронизывают насквозь - от "блажен муж" до "векую шаташаса"... А все цока дальше первой кафизмы дело его с богиней нейдет - вот и косится на тебя.

- Ах, бедный! Мне жаль его. Да и зачем у него такая смешная фамилия Талантов?

- А чтоб быть похожим на Сперанского... У них в семинарии всем теперь надавали подобных громких фамилий: Талантов, Прогрессов, Прудентов, Сапиентский, Пульхерримов, Омнипотентов...

- Что ты вздор болтаешь!

- Клянусь бутылкой, он мне сам рассказывал... Ну, так едем, Александруша?

- Едем.

- Ну, спасибо, друг. Собирайся же, а я побегу тоже принарядиться, чтоб и мою недотрогу как-нибудь пронять... Так прощай; через полчаса мы уж на пути в храм любви будем.

И он ушел, напевая: "Бурцев ера, забияка, собутыльник дорогой..."

Через полчаса приятели действительно были уже в дороге. День выдался ясный, теплый, тихий, один из лучших майских дней. Мягкое солнце грело, ласкало, но не пекло. После дождей поля и возвышенности зеленели изумрудом. Птица, молчавшая всю зиму, теперь распевала на разные голоса, словно торопясь выкричать все, что накопилось в груди за зиму, за все время молчанья и скуки. Да и как не торопиться! И людям приходится петь недолго, а маленькой птичке и подавно... А за птичкой тянется всякая козявка, трещит и скрипит, да так смело, неумолчно, словно бы весь мир создан для того, чтобы слушать это весеннее торжество козявок...

- Эх! хороша природа, Александруша! - не вытерпел Бурцев. - А воздух! Дышишь им, словно коньяк попиваешь... Да нет, баста! Коли едешь к богиням, ни-ни! Пить не смей, Бурцев!

Дурова молчит, как бы прислушиваясь к гулкому постукиванью копыт о гладко укатанную дорогу. Эта чудесная весна, разлитая кругом, эта далекая синева неба, кажущаяся бирюзовою от яркости изумрудной зелени, теплый, ласкающий воздух - все это навеваег тихое, грустное раздумье на того, кому недостает счастья...

- Да, что это ты, Александруша, все нос вешаешь? - снова заговаривает Бурцев. - Счастье везет ему бешеное: мальчишка - и уж кавалер, лично известный государю... Все у него есть, богини сами готовы на шею ему повеситься, а он нос вешает!

- С чего ты взял, Бурцев? Вовсе нет... это у меня характер такой.

- Характер! это точно мой денщик... вечно спит, разоспится так, что над сапогом со щеткой засыпает... А крикнешь на него: "Ты что спишь?" - так нет, говорит: "Я не сплю - у меня характер такой..." Вот и у тебя характер... Да тебя, верно, занозила там полька какая-нибудь, когда вы стояли в Польше.

- Ну, вот вздор!

А между тем ей вспоминаются добрые калмыковатые глаза, а тут же рядом с ними мелькают другие глаза, добрые же, но не мигающие... нечеловеческие какие-то глаза... А те, калмыковатые, черные, словно без зрачков, - эти лучше, теплее...

- А ведь скоро, я думаю, как там порешат, так и здесь начнется работка, - рассуждает Бурцев, который не любит молчать.

- Что? где порешат?

- Да со шведами... Сюда наши придут, и Дениска придет, и Кульнев, и "чертов генерал", и Гаврилычи все с Платовым... весело будет.

Теплом эти слова веют на сердце Дуровой.

- Да, скорей бы приходили, скучно без них, - говорит она, сама чувствуя, что не вполне искренне говорит.

- Придут... У Наполеона ведь нос - у-у, какой! Понюхал Немана, захочет понюхать и Москвы-реки, и Невы, и Фонтанки...

- Ну, этому не бывать! - горячо говорит Дурова.

- И я, брат Александруша, знаю, что не бывать, и все-таки Наполеошка захочет понюхать, чем Фонтанка пахнет... Ну а мы дадим ему пороху понюхать.

- Скорей бы! - не терпится Дуровой.

Дорога заворачивала влево к речке, и из-за редкого, полувырубленного березняка показалась деревня, расположенная вдоль речного берега, несколько всхолмленного. На одном из плоских возвышений виднелся деревянный, с деревянными же колоннами, поддерживавшими балкон мезонина, и с зеленою крышею дом, а за ним лепились по берегу черные крестьянские избы с почерневшими от времени и непогоды крышами. Около барской усадьбы виднелась зелень и стояли купами деревья, изображавшие собою не то парк, не то сад, в деревне же и вокруг деревни, на задах, зелень была точно вытравлена, а виднелся только выветревшийся, почернелый навоз да перегнившая солома. Зато у каждой избы торчало по несколько скворешен с воткнутыми в них хворостинами да чернелись кое-где гнезда аистов, устроенные на негодных, воткнутых на высокие колья колесах. Дорога шла тут по речному нагорью, которое справа окаймлялось расчищенною рощею.

- Ба, ба! а вон и сами богини шествуют, - весело сказал Бурцев. Клянусь бутылкой! - и Талантов с ними.

В роще действительно из-за деревьев мелькали светлые платья. Вскоре ясно можно было различить две женские и две мужские фигуры. Когда солнце в прогалинах падало на светлые женские платья, они ярко блестели, словно васильки и повилики в зелени. Мужчины - собственно был один мужчина, а другой мальчик - оба тоже в светлых коломеиковых костюмах и с соломенными шляпами на головах. Барышни - это действительно были барышни Кульневы, "богини", несли в руках по зонтику, а мужчины - по небольшой корзинке.