Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на одном из семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том, почему, хоть со времен Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман о ней, сравнимый с "Войной и миром" Толстого) наш творческий руководитель предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если не отец и мать, то родственники - в крайнем случае кто-то из знакомых, были ее участниками.

Моя мать прошла всю войну медсестрой; я и начал ее расспрашивать, объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал, что все это не то что мне надо; истории, которые она со своими обычными добросовестностью и бесхитростностью рассказывала, меня тогдашнего, намерившегося написать если не эпохальный, то, как минимум, выдающийся рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью, она сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое, что меня бы удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту, ни к селу, ни к городу:

- Да, однажды у меня был больной, который летал.

- Что? - переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.

- Ну да, сам летал... - удивившись и обидевшись моему недоверию, повторила мать.

- Как - "летал"?! - опешил я, поняв, что мне не послышалось.

Вот тогда она и рассказала эту историю...

8

- Мать услышала о Ване в начале февраля 1944 года, когда работала уже в эвакогоспитале, занимавшем корпуса пятигорского санатория N_3 "Машук". Начальником эвакогоспиталя был полковник медицинской службы Костиков Василий Иосифович, а начальником отделения, в котором работала мать (в него входили 17 и 18 корпуса) - Александр Яковлевич Мирошниченко. Он был настолько добрым человеком, что за глаза его называли "доктор Притрухевич". До восемнадцатого корпуса Ваня уже лежал в каком-то, но и в восемнадцатом его перевели из общей палаты в изолятор.

За неделю до того, как стать у него сиделкой, мать начала все чаще слышать: "В восемнадцатый корпус положили контуженого, и никто не может с ним сидеть: все боятся".

А потом ее вызвал полковник Костиков - в кабинете его был Мирошниченко - и, словно за что-то извиняясь, _попросил_:

- Валя, ты, наверно, слышала о контуженом. Так вот, пойди, пожалуйста, с ним поговори, может, тебя _примет_. Он ведь парализован, ему необходима сиделка.

Мать пошла. В изолятор была превращена веранда. Старшая медсестра отделения, Екатерина Петровна, боязливо показала на ее застекленную дверь:

- Идите, Валя, я здесь вас подожду, - и осталась в коридоре.

Мать спокойно вошла, хотя в душе и волновалась, зная ходившие по госпиталю слухи, приветливо сказала:

- Здравствуй, Ванечка. Ну, как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье?

- Х... х... о... рошо... - Он сильно заикался.

- Ваня, я медсестра. Меня к тебе прислали. Буду за тобой теперь ухаживать. Что тебе нужно?

- Ничего... _Хоть одного человека нашли_... Садись...

Мать присела. Они поговорили. С этого дня, почти два месяца, она каждое утро приходила в изолятор на веранде. Перестилала Ване постель, умывала, кормила из ложечки... поднимала и затаскивала на кровать после того, как _летал_, успокаивала его после визитеров.

Он не выносил в палате и даже рядом с палатой ничьего присутствия, кроме ее. Странно, но он одинаково не выносил высокомерную Екатерину Петровну и добрейшего Мирошниченко. Чтобы вызвать мать из палаты, ей издалека делали знаки. Ваня лежал так, что не мог никого увидеть ни через стекло двери, ни в окно, но всегда _чувствовал_, если кто-то был поблизости. Он говорил матери, когда она, увлекшись книгой, не видела:

- Валя... пришли... Тебя зовут... - и начинал грязно ругаться.

Мать смотрела в застекленную дверь, в окно и в самом деле замечала кого-нибудь из медсестер или санитарок, делавших ей издалека знаки.

Когда же кто-то входил, он сразу резко возбуждался, начинал ругаться яростно, а потом - летел...

Ей запомнился такой случай. Вошли - входили со скрываемым страхом Костиков, Мирошниченко, Екатерина Петровна, а с ними, как потом выяснилось, - гипнотизер (видно, испробовав все медикаменты, которые могли достать, решили обратиться к такому средству). Гипнотизер остановился у двери и сразу начал делать руками какие-то пассы, но только лишь Ваня, как всегда сильно возбудившийся, посмотрел на него пристально - побледнел и выскочил в коридор. В ту же секунду, под исступленные ругательства, его примеру последовали остальные, а Ваня потом, как всегда... полетел...

Мать говорила, что было ему года двадцать два - двадцать три, был он по виду скорее сельским, чем городским, образован был мало. Черноволосый, глаза черные, жгучие, смотрел пристально, напряженно. Все его панически боялись, странно боялись, безусловно выполняя его требования и прихоти. Он, например, а время было голодное, требовал на обед то-то и то-то, и ни разу не было, чтобы его требования не исполнили.

Мать его не боялась совершенно, она говорила, что ей это даже не приходило в голову; ее он слушался во всем.

Летал Ваня только тогда, когда бывал сильно возбужден. Полет всегда являлся завершением стремительно нарастающего возбуждения. Тело его, по словам матери, все сильнее напрягалось - он постоянно лежал на спине, судорожно напряженные руки расходились в стороны, тогда туловище судорожно же, с большим напряжением - начинало волнообразно изгибаться... замирало, выпрямленное, в сильном напряжении... он плавно поднимался сантиметров на десять - двадцать над кроватью и боком, в одном направлении и на одной высоте медленно летел к двери; немного не долетая до нее резко падал на пол. Сколько мать его полетов ни видела - они были только такими.

Когда он летел - глаза его были открыты, но был ли он в те моменты в сознании, мать не знала. После полетов Ваня выглядел обессиленным, хотя пролетал немногим больше трех метров. Мать затаскивала его на кровать и успокаивала.

В конце марта 1944 года Ваню из эвакогоспиталя забрали. Прилетел самолет, и его увезли в Москву.

Второй и последний раз она встретилась с Ваней весной 1947 года. Вместо эвакогоспиталя вновь был создан санаторий N_3 "Машук", и мать продолжала работать уже в санатории. Ваня приехал туда долечиваться и отдыхать. И он, и мать обрадовались встрече. Вид у Вани был вполне здоровый, он уже ходил, хоть и с палочкой, немного пополнел, от былой раздражительности не осталось следа. Мог ли он, выздоровев, по-прежнему летать и сохранились ли другие его способности, она не знает: об этом она его не спрашивала...