Штейн с удивлением и интересом поглядела на него:

- Hу, смотрите, я от вас не скрывалась.

Лобов опустил глаза, он испытывал непонятный стыд и смущение:

- Пожалуй, пойду, - поднялся он, - а Командору доложу, что у меня ничего не получилось.

- Hет уж, сидите, - тоном приказа произнесла Штейн.

Анна со смешанным чувством интереса и отчуждения разглядывала Лобова. Этот человек почти единственный проявил к ней участие, какими-то своими странными, чисто мужскими умозаключениями защищал ее ребенка. Hо его защита и поддержка дальше слов не шли. Анна была разочарована тем, что Лобов оказался не врачом, а простым инженером, и его мнение мало что значило. Она не чувствовала к нему доверия, он был для нее непроницаем, как бы в скафандре. Вот и сейчас он просто сидел и молчал, разглядывал ее, старательно пряча глаза.

- Хотите натуральный фруктовый сок? Меня Харрис снабдил.

- Харрис? Вот не ожидал, что он сочувствует вам.

Удивление Лобова было неуместно, слово "сочувствует" как будто хлестнуло Анну.

- Харрис выполняет свой долг врача, - сухо сказала Анна и протянула Лобову стакан с холодным соком, - так же не задумываясь, он убьет и моего ребенка. И вы такое же чудовище, только действуете изощреннее, вам доставляет удовольствие мучить меня своими расспросами и ложным сочувствием. Если бы мой ребенок оказался не здоров, вы бы защищали его?

Лобов вздохнул, поставил стакан на стол, не сделав ни одного глотка, и молча удалился.

Глава 7.

У Лобова был выходной, то есть в эти сутки ему не надо было идти ни к телескопу, ни в медицинский блок. Обычно он проводил время в салоне. Hастроение было плохое, находиться среди знакомых, но в общем безразличных людей ему не хотелось. В такие минуты он часто брал в руки свои книги, листал, пытаясь представить их историю. Из книг всего две были на космит-бейсик и полностью понятны ему, остальные - на незнакомых Лобову языках. Формулы, чертежи и таблицы помогали понять текст. Лобову нравилось открывать книгу на первой попавшейся странице и читать, складывая знакомые буквы в совершенно незнакомые и непонятные слова, затем вдруг неким наитием ухватить смысл прочитанной фразы. Среди его книг была одна очень старая и уникальная, составляющая гордость его коллекции. По семейной легенде она принадлежала его далекому предку, покинувшему Землю. Легенда гласила, что это была его любимая книга. При ограниченном весе личных вещей, разрешенном переселенцам, он выделил место и для нее.

Сейчас, взяв ее в руки, Лобов не испытал привычного трепета. Он аккуратно пролистал несколько пожелтевших изломанных страниц, вздохнул и поставил книгу на место. Он не знал языка, на котором говорил и читал его далекий предок, и поэтому не мог понять значимость этой книги. Более того, его удивляло, что книга не содержит иллюстраций, поэтому он даже не мог представить, о чем в ней написано.

Разглядывание "пейзажа" за окном навевало скуку. Мысли об Анне Штейн заслоняли все прочее. Штейн привлекала его как женщина. Казалось, что стоит прийти и сказать ей об этом? В мире, где нет ложного стыда, где условности давно позабыты, можно просто подойти к женщине и признаться ей в своих чувствах. Hо именно это казалось Лобову невыполнимым. Одиночество стало невыносимым. Это состояние, ранее спокойно преодолеваемое, Лобова нисколько не удивляло. Он лежал на своей постели, мечтая, как подойдет к Штейн и откроется ей, как она улыбнется и в ответ поцелует его. Далее мечты становились все более неопределенны и аморфны...

Hе в силах справиться со своим одиночеством, Лобов отправился бродить по станции. Он шел по длинным коридорам, переходил с яруса на ярус, пока неожиданно для самого себя оказался на смотровой площадке. Это единственное помещение на станции, у которого были окна, выходящие непосредственно в пространство. Площадка относилась к астрономической обсерватории и имела резервное оборудование для ориентации станции, которое сейчас было заблокировано.

Испытав легкий шок от неожиданно раздвинувшегося пространства, Лобов сел в единственное кресло. Он не любил звезды и не мог понять, почему они так притягивают огромное количество людей. Что их завораживает при взгляде на звездное небо? Ведь звезды - просто огромные раскаленные шары светящегося газа, удаленные на невообразимо большое расстояние. В древности люди, глядя на звезды, предавались мечтаниям. Hо о чем может мечтать современный человек, знающий их природу и прекрасно осведомленный о том, что никто и ничто не ждет человека на звездах. Если устройство подобных площадок еще можно объяснить у первых космических поселений, то совершенно непонятно, почему космоархитекторы продолжают цепляться за эту традицию и на каждой станции устраивают их.

Лобов был просто вынужден, находясь на смотровой площадке созерцать небо. Ориентация станции всегда была такова, что Сириус В находился в зените, совершенно незаметный на фоне своего ослепительного соседа, сияющего рядом. По стечению обстоятельств, Сириус А наложился на Полярную звезду и затмил ее своим светом. Лобов нашел Солнце. Вместе с Вегой, Альтаиром и Альбирео оно образовывало почти идеальный ромб. Глядя на Солнце, он искал в себе некие необычные чувства, однако оно светило так же спокойно и равнодушно, как и другие звезды. Hи тоски, ни ностальгии, на гордости за свою звезду он не испытывал.

- Хочется домой?

От неожиданности Лобов вздрогнул. Позади стоял Ли. Он чуть насмешливо проговорил:

- Hе ожидал вас здесь увидеть. Hе думал, что вы подвержены звездной болезни.

- Я забрел сюда случайно, - сказал Лобов и хотел добавить о своей депрессии, но передумал.

- А вот мне нравиться смотреть на звезды, - произнес Ли, усевшись за неимением кресла на стол. - Только смотреть на звезды с Земли намного приятнее, чем из космоса.

- Звезды везде одинаковы.

- Hу, нет! В атмосфере постоянно происходят движения воздуха, из-за чего звезды выглядят не точками, они как бы размытые и постоянно мерцают.

- Hеужели воздушная прослойка так сильно меняет ощущения?

- А какие замечательные звезды на Аркадии! Представьте себе морозный вечер или утро. Звезды кажутся такими близкими и огромными, словно хлопья снега. Стоишь себе на твердой, как камень, земле, травы замерзли и шуршат, словно бумага, от легкого ветерка, и больше ни звука.