Что ж, надобно поискать разумного смысла и в этих бессмысленных перьях, но чем-то ужасно мешало окно.

В тот же миг отступив от окна, он побрёл к противоположной стене, позабыв, что прежде намеревался согреться. Перед глазами вертелись ширмы, конторка, диван, однако он, поглощённый душевной работой, не задумывался нисколько об этих посторонних вещах, сквозь которые будто виделись иные предметы: он словно бы сидел в придорожном трактире и приготовился с кем-то шутить, да вот с кем? Нелегко было сказать, уж так много проездился он по Руси.

Бодрость, нахлынув на него чуть не каким-нибудь сверхъестественным образом, вдруг потеплела, выбираясь наружу. Зная свойство нашей души менять настроения под воздействием даже слабых, тем более сильных воспоминаний, он тотчас поспешил увеличить её, припоминая далёкое или недавнее впечатление. Прошедшее приоткрылось, словно неожиданным мановением раздвигались какие-то скрипучие двери. Едва ли не воинственным взором незнакомец окинул подрумяненную котлетку, решительно разломил её стальной вилкой, подцепил ещё чуть дымящееся белое мясо, отправил его в жаждущий рот, точно в печь подбросил полено, и заработал крепкими челюстями, опустив глаза долу.

Он тоже, заражаясь богатырским аппетитом, нацелился, с какого боку ему приступить, но в тот же миг внезапно замерли несокрушимые челюсти незнакомца, рот приоткрылся брезгливо, кончики пальцев протиснулись между скрюченными губами, блестевшими жиром, и вытянули рыжеватую волосину. С недоумением оглядев сей странный предмет, точно гадину, глаза незнакомца полыхнули огнём, руки с очевидной угрозой опустились на крышку стола, стискиваясь в устрашающего вида кулак, рот, судорожно вывалив всё содержимое на тарелку, выкатил, словно гром громыхнул:

— По-ло-во-о-ой!

Заслышав этот зычный, командный, раскатистый голос, завидев эту побагровевшую шею и побелевшие выпуклости богатырского кулака, способного походя пришибить и телёнка, он ожидал неукротимого российского буйства, остолбенев перед ним. Всё было и слепо, и немо, и тупо в потрясённой душе. Он не предвидел, не думал, не находил, чем предотвратить эту нестерпимую гадость побоев или выдиранья волос, а толстая шея уже превратилась в кровавое пламя, зрачки побелели, резко означились желваки челюстей на враз похудевшем лице, и богатырский кулак всё заметней вдавливался в крышку стола. Ещё миг, ещё единственный миг...

И точно обвалилось, обрушилось в нём. В водовороте нахлынувших мыслей и чувств, которые летели, путаясь и сминая друг друга, тотчас вздыбилась и удержалась одна, нелепая, парадоксальная, отчаянно глупая и абсолютно благоразумная, дельная мысль, самая подходящая к случаю из скопища прочих, как не случается даже во сне: сей же миг, именно в этот опасный, безумный момент, грозивший последствиями необратимыми, увечьями тяжкими, дать выход своему накипевшему озорству, превратив это безобразное происшествие в безобидную шутку.

Он не успел обдумать и взвесить, он лишь всем своим поджавшимся существом ощутил, что обязан именно так поступить, и уже разыгрывал роль, которая в озарении явилась сама: дурацкое выражение изобразилось на худощавом лице, брови поднялись с недоумением самой чистой невинности, долу опустились глаза, слюнявые губы пожевали и потянули с равнодушным спокойствием, хотя всё в душе сотрясалось от мерзейшего страха, что в ответ на его совершенно неуместную выходку безумный гнев отставного поручика обрушится на него самого:

   — Волосы-с?.. Какие же волосы-с тут-с?..

Отчаянно вздрогнув, круто поворотившись к нему, незнакомец пронзил его яростным взглядом, однако же он, с совершенной наивностью взглянув на него из-под упавших волос, прибавил недоумения и даже с обидой спросил:

   — Откуда сюда прийти волосам-с?

Богатырский кулак незнакомца перестал дрожать и метаться, казалось,, выросши вдвое, в негодовании вытянулось лицо, обещая уже не одно тасканье волос, но он всё-таки произнёс, уже равнодушно, небрежно:

   — Это всё так-с... ничего-с...

Желваки незнакомца уже опадали, щёки круглились, как прежде, принимая свой естественный вид, лишь необыкновенно расставленные природой глаза уставились на него с вопрошающим беспокойством.

Ободрённый уж и такого рода вниманием, потупившись более, точно не примечая никаких перемен, он заверил с доморощенным философским глубокомыслием всех половых:

   — Это куриные пёрышки-с.

В растопыренных неподвижных глазах незнакомца разом пролетели оторопелость и страх, даже рот приоткрылся слегка.

Тут он поднял решительно голову, отбрасывая мягкие крылья волос, и как ни в чём не бывало улыбнулся незнакомцу.

Вероятно, очнувшись от этой внезапной улыбки, свирепо взбоднув головой, незнакомец проревел ещё раз:

   — Половой!

На этот раз наконец появился с безмятежностью абсолютно уверенного в себе человека, держа красные руки за чёрным шнурком пояска, краснорожий детина в бледно-рыжих кудрях, с провинциальной щеголеватостью обстриженный под неровный, однако глубокий горшок, должно быть, страшный любимец неисповедимого женского пола, любитель бараньего бока с кашей и салом и такого необоримого сна, что, хоть из пушки над ухом пали, не проснётся, даже не перевалится со спины на бок и могучего храпа не оборвёт.

Он тотчас признал эти бледно-рыжие кудри и с нетерпением ожидал, оправдает ли скудоумный хранитель кухонных тайн всё то, что он за него второпях напророчил, а детина молча встал, избочась, присогнув правую ногу в колене, точно собирался подраться на кулачки, и глядел форменным истуканом, не вынимая из-за пояса рук, весьма походивших на две сковородки, засунутых по ошибке туда.

Сверкая глазами, сунув рыжеватую волосину детине под нос, незнакомец грозно рычал:

   — Откудова волосы здесь?

Приподняв бесцветные бровки, нисколько не переменившись в лице, словно разворачивалось самое обыкновенное дело, каких набирается дюжины две надень, детина забормотал с искренним удивлением, которое подделать нельзя:

   — Волосы-с?

У незнакомца так и округлились глаза, и в голосе зазвенела уже звериная ярость:

   — Что-о-о?!

Детина, не моргнув ничем, переспросил неожиданно бабьим тонким плачущим голоском, чуть пригибая на сторону толстую шею:

   — Какие волосы-с?..

Незнакомец ещё раз тряхнул перед носом вещественным доказательством и прогремел:

   — Вот эти волосы, эти, болван!

На этот раз выкатив глаза, распахнув зубастую пасть, ни разу не попадавшую в разрушительные руки дантиста, детина пожал выпиравшими из-под рубахи плитами плеч:

   — Откуда зайти сюда волосам-с?..

Дёрнувшись весь, незнакомец прикрикнул, однако же потише, как будто не совсем понимая, что же теперь продолжать:

   — А это, по-твоему, что, идиот?

Покосившись, поморщившись, детина с выражением совершенной невинности забормотал:

   — Это так-с... ничего-с...

Незнакомец оторопел:

   — Ничего?

Детина шевельнул красными пальцами рук и качнул головой:

   — Пух, должно быть-с, мало ли что-с...

Пошатнувшись от неожиданности, машинально выпустив волос, тотчас вильнувший на пол, крепко потерев побелевший, наморщенный лоб, словно спрашивая себя, в уме он ещё или уже ум потерял, незнакомец внезапно причмокнул губами, как-то странно повёл отуманенным взором по-детски расширенных глаз и вдруг хрипло, заливисто захохотал, на что детина взглянул вполне равнодушно, проворно извернулся на внезапно оживших ногах и в мгновение ока исчез, взмахнув правой рукой, которую только теперь по каким-то соображениям извлёк из-за пояска.

Он проводил детину благодарно искрившимся взглядом. У него будто горящая глыба скатилась с души. Он тоже взорвался безудержным хохотом, и они нахохотались досыта вдвоём, до усталости, до сладостных слёз.

Первым перестал хохотать незнакомец. Он обтёр под глазами необъятных размеров синим в красную клетку платком, однако это вполне приличное случаю действие Николай Васильевич уже видел сквозь дымку, неясно: что-то слишком некстати помешало ему, словно чьи-то шаги, медлительные, тихие, твёрдые, которые замерли у самых дверей. Стало так тихо, что он вздрогнул и поднял глаза, озираясь вокруг. Через небольшой промежуток прозвучал осторожный настойчивый стук, смысл которого невозможно было понять, поскольку в тульском придорожном трактире, где он оглядывал незнакомца, некому было стучать, тогда как всем и каждому в холодной Москве было известно, что он больше всего страдал оттого, что мешали ему размышлять.