— Тула, может статься, и знает меня, я же с Тулой совсем незнаком. Сколько раз проезжая ваш город, не выбрал я времени посмотреть, что делается на вашем оружейном заводе, едва ли во всей Европе не лучшем, как уверяли меня.

Вспыхнув, должно быть перепутав что-то, незнакомец выпалил громко:

   — А вы бывали даже в Европах?

От удовольствия его птичий нос сморщился:

   — Да, и в Европе бывал, но из всякого её угла взор мой видит новые, прежде неведомые мне стороны родины, и в полный обхват обнять её смогу я, быть может, только тогда, когда огляну всю Европу, весь мир, но не теперь, времена нынче не те, да и нервы мои расшалились, в дальней дороге им теперь тяжело.

Вновь заморгав, как ребёнок, жалостливо склонив круглую голову, незнакомец оглянул его с открытым участием, но и с открытым недоверием тоже:

   — Однако, доложу вам, вы весьма здоровы на вид.

Недоверие не задело его, участие провеяло по сердцу тёплой волной. Боже мой, так бывало всегда, его внешний вид обманывал всех, ни один человек не верил болезням его, и он изъяснил:

   — Таково природное свойство всякой нервной болезни, которые неприметно для постороннего и даже нашего глаза понемногу терзают нас изнутри, поражают желудок и печень, и не придумано от них никакого лекарства, ну а вид будто всё ничего, вы правы, до тех пор, пока не помрёшь.

Передними губами прихватив нерешительно губы, несколько раз пригладив серебристые волосы широкой ладонью, незнакомец с сочувствием преподнёс обыкновенный, по деревням известный совет:

   — А вы всякое утро пробуйте толокно, разведённое в молоке, одну или даже две чашки, нервы снимет как рукой.

Улыбаясь, ещё с большим интересом оглядывая незнакомца, он задал вопрос:

   — Уж вы не лекарь ли будете?

Незнакомец застенчиво улыбнулся:

   — Да нет же, какое, просто в деревне приходится всё делать самим, приходится и врачевать помаленьку, читать медицинское тоже кое-что доводилось. Вот, к примеру, слыхали мы, что некий господин Хомяков[23] от холеры своих мужичков врачевал деготьком, и как будто с успехом немалым. Удивились мы, однако решились испробовать, с должной в подобных случаях осторожностью, и что бы вы думали? В самом деле, помогает изрядно, так что наш вам совет: испробуйте-ка толокна с молоком, потеплей.

Он вежливо согласился, всё приметней оттаивая душой, не сводя с доброжелателя глаз:

   — Испробовать можно, отчего ж не испробовать, с должным в этих случаях остережением, как подобает, однако наше здоровье большей частью зависит от состояния внутренних сил.

Не пускаясь с ним в жаркий спор, как обыкновенно спорят о чём угодно в Москве, да и в прочих местах тоже, лишь бы собственную правоту отстоять и тем потешить своё самолюбие, незнакомец неожиданно перескочил на заботливый, прямо отеческий тон:

   — Э, об нервах лучшее дело вовсе не думать, пусть они там как хотят, а впрочем, если вам трудно, «Мир вам, тревоги прошлых лет!..».

Эти простые слова его обогрели. Сладкие слёзы чуть было не полились из прижмуренных глаз. Захотелось высказать что-то ласковое в ответ.

Он сдавленным голосом произнёс:

   — Вы прекрасно знаете Пушкина.

Смущённо завозившись на стуле, ещё раз всей ладонью пригладив усы, незнакомец признался:

   — Мы прилежно читаем Пушкина почти каждый вечер, когда мысль наша становится тяжёлой и крепкой и требует особо питательной пищи, а мудрости нашего Пушкина мы предела не видим. О жизни и смерти лучше Пушкина никто не сказал:

Было видно в каждой черте, с каким наслаждением, с какой силой переживал незнакомец каждую строчку, и он тоже вздрагивал, вслушиваясь в этот беспечальный, однако ж взволнованный голос. Он сам в последнее время много раздумывал об этом бокале вина, который Пушкин, как напророчил себе, и самом деле не допил до дна, споим расставанием с жизнью навечно ударив его, и спрашивал, стоит ли допивать, если одна горечь на дне и с каждым днём всё сильнее, всё крепче. И вот эти тягостные раздумья внезапно воротились к нему, и он с какой-то странной поспешностью возразил:

   — Нам об этом предмете не можно судить, даже думать нельзя!

Не вникая, кому назначал он это торопливо упавшее предостереженье, незнакомец улыбнулся без грусти:

   — Нам пятьдесят шесть, пора и думать, пора и судить.

Ему нравилась эта мужественная готовность расстаться с праздником жизни, да многие так говорят, пока дно бокала совсем уже не приблизилось к ним, а вот взглянуть бы с помощью какого-нибудь магического стекла, как в действительности выпьешь последнюю каплю, и таким способом твёрдо узнать, каков ты был человек на земле.

Он мимоходом сказал, прикрывая глаза, давая этим понять, что всё-таки прежде времени судить и думать о такого рода предметах нельзя:

   — Вы многое знаете наизусть.

Смутившись, неожиданно покраснев, как маков цвет, незнакомец не без удовольствия изъяснил:

   — Мы большей частью проводим наше время одни. Книги стали нашим почти единственным развлечением, рядом с охотой. С годами явились у нас любимые места, любимейшие, так сказать, изречения. Нам доставляет удовольствие по множеству раз перечитывать эти места, отчего они запоминаются сами собой.

Продолжая слушать внимательно, он судил и думал о том, как быстролётно всё на земле и что не имеет никакого значения, больший или меньший срок пробудешь на ней, один какой-то коротенький миг, лишь бы достало на то, чтобы исполнить своё назначенье, однако достанет ли, воплотится ли наше доброе слово в дела?

Он страшился, что ему не успеть, от мыслей об этом у него обыкновенно приключалась хандра, и он почти безразлично спросил:

   — Не могу ли я знать, какое чтение вам правится больше всего?

Глаза незнакомца, кажется, засветились блаженством:

   — Мы в особенности любим описания различных дорог, лучше всего в те иноземные государства и страны, природа которых пышнее и краше российской. К примеру, мы помним одну французскую книгу...

Тут он перебил:

   — А вы читаете и по-французски?

Незнакомец замялся, густо краснея:

   — Это как вам сказать, наши соседи нам говорят, что нас в гостиной весьма трудно понять, однако по писаному мы разбираем изрядно.

Он не без весёлости проговорил, таким образом поощряя собеседника:

   — Так вот оно как!

Незнакомец подхватил оживлённо:

   — В той книге нас поразила начальная мысль. Вы только представьте, автор, имени которого мы теперь не припомним, так начинает рассказ: «Конечно, побывать в Риме шесть раз — небольшая заслуга...» Вы понимаете? Не за-слу-га! А ведь нам-то он показался ужасным счастливцем!

Ему припомнился Рим, но мысль о том, как встретим мы расставание с жизнью, не оставляла его, и Рим стоял весь в развалинах, в жалких обломках великих, давно ушедших цивилизаций, когда-то блиставших под солнцем, а нынче почти позабытых.

Он вдруг невольно признался:

   — Я прожил в Риме несколько лет.

Припрыгнув на стуле, точно ему подложили ежа, продвигаясь к нему через стол, незнакомец уставился на него с таким изумлением, с каким у нас не глядят даже на генералов и миллионщиков, а ведь генералы и миллионщики у нас божества.

   — Вы?!

Сожалея о том, что вырвалось такое признание, несуразное, не сообразное абсолютно ни с чем, он коротко подтвердил:

   — Да, я.

Глаза незнакомца так и вспыхнули, голос сделался умоляющим:

   — Так расскажите о Риме, если вас это не затруднит!