У него тоже давно завелась необъятная, неизъяснимая цель, однако он отыскал, он уже выстрадал свою неодолимую истину. Пора его смятений давно миновала. К своей цели он продвигался с терпением, в глубоком молчании, страшась откровений, как страшатся огня. Их путям не скреститься надолго. Пожалуй, они ненавидели и любили одно и то же, да любовь и ненависть оказывались слишком различными. Одного сжигало негодование, другого душила тоска. Один боготворил силу разума, который один направляет наш путь на земле, другой искал спасения в искренней вере, которой очищается и возвышается наша душа, омертвелая в пошлости, упавшая в грязь. Один благословлял насилие, звал на борьбу, другой силы свои положил, чтобы пробудить заснувшую совесть, воротить человечество к братской любви. Один творил как в запое, до изнеможения мозга и рук, другой в полнейшем своём одиночестве терпеливо и долго вынашивал каждое слово своё, тоже до изнеможения мозга, до истощения слабого тела, до обмирания всех чувств. Один избрал своим смертоносным оружием беспощадную логику, другой все надежды возлагал на мироносное чудо искусства, которое одно наделено властью втеснять в наши души это бодрящее, необходимое слово «вперёд».

Что ж, он больше не сомневался, что Белинский с горячностью схватится ему помогать, однако с той же горячностью и погубит его, если вдруг возгорится мыслью о том, что его погибель необходима, полезна для торжества той далёкой, пока что едва мерцающей истины. От такого рода раскалённых страстей он предпочитал держаться подалее и, ещё глубже втиснувшись в кресло, попробовал прервать эту жаркую речь:

   — Если рассматривать историю человечества как причину и следствие...

Однако попытка умиротворить и утишить оказалась напрасной. У него на глазах Белинский воспламенялся всё более, глаза искрились, пылали, как факелы, слова вылетали из пересохшего рта как раскалённый свинец:

   — О, это насильственное примирение с гнусной действительностью! С этим китайским царством животной жизни, чинолюбия, крестолюбия, разврата, безверия, отсутствия духовных потребностей, торжества бесстыдной и наглой глупости, посредственности, где всё человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, на страдание, где цензура превратилась в военный устав о беглых рекрутах, где свобода мысли истреблена до того, что фраза в повести Панаева[64]: «Измайловский офицер, пропахнувший Жуковым» — кажется либеральной и весь Измайловский полк формально жаловался великому князю на оскорбление со стороны журналиста, где Пушкин погиб жертвой подлости, а Булгарины и Гречи[65] заправляют литературой с помощью доносов и живут припеваючи! Да отсохнет язык у всякого, кто заикнётся оправдать гнусность действительности! И если отсохнет мой, жаловаться не стану! Да, что есть, то разумно в смысле непреложной необходимости! Да ведь на свете есть и палач, его существование разумно и действительно, однако же палач отвратителен, гнусен!

Он против воли заражался неистовой страстью этого обличения и уже сам чуть ли не был готов разразиться проклятьями в адрес гнуснейшей действительности. Ему швыряли в лицо его собственные неистребимые мысли, на этот раз начиненные порохом, так что они обжигали его. Он всё крепче сжимал в кулаке свои подвижные, легко возбудимые нервы, всё больше страшась, что они вырвутся наконец из узды, обожжённые, отравленные ненавистью к гнусной действительности, и он, не сладив с ними, с тем же жаром и болью начнёт жечь, испепелять, наставлять и размахивать факелом непримиримой вражды. Сдавленные, стиснутые в крепкий кулак, его чувства уже клокотали, и был один миг, сперва лишь один, за ним ещё и ещё, когда он порывался вылететь из своего глубокого кресла и разразиться необузданной речью в ответ на эту гневную речь. Лишь ирония помогала ему охлаждать свой непредвиденный пыл, но он то и дело завидовал этой пламенной страсти обличителя, страсти пророка, с такой яростью распинавшего себя самого.

Белинский выкрикивал, сжигая, должно быть, последние силы:

   — Я, теперешний, ненавижу, болезненно, беспощадно, истребительно ненавижу себя же прошедшего! И если бы только имел я силу и власть, горе было бы тем, которые сегодня есть то, чем я был назад тому год!

И голос тотчас пропал, точно высох поток, со всхлипом вздымалась и опадала хилая грудь, исхудалые пальцы судорогой сводились в один разящий бессильный кулак.

Он пятился от этого человека и взирал на него с восхищением. От этого человека передавалась ему новая жгучая ненависть к помрачённой действительности, неукротимая страсть толкала его как можно скорей припечатать раскалённым клеймом обличения одичалых своих соотечественников, в его душе клокотало негодование: она была поразительно верной, необходимой и своевременной, его оклеветанная изуверской цензурой поэма! В печать её надо, в печать, под типографский станок! Но, Боже мой, как вверить прозаическое, обыкновенное дело этому до безумия пылкому человеку? Как отдать рукопись, когда перед ним извергался вулкан?

Он так раздумался, расколебался, что лицо его с каждой минутой замыкалось, мрачнело, он машинально придвинул поближе к себе принесённый портфель, и не поднималась рука прикоснуться к замку. Вот, казалось, уже всё было ясно ему, но отчего-то являлась нужда проверить, испытать ещё раз. Сколько же можно колебаться, тянуть? А, ну и пусть, и он решился коснуться самолюбия, ибо, по его убеждению, для всякого человека не находилось надёжней проверки на прочность, ужасно чувствительно самолюбие в каждом из нас, и он вымолвил чуть ли не вкрадчиво, затаивая в прищуренных веках испытующий, остро внимательный взгляд:

   — Вы слишком часто меняете свои убеждения, за вами уследить нелегко.

Белинский так и вспыхнул свечой, голова вскинулась гордо, тело выросло, словно сделалось выше:

   — Я меняю свои убеждения, как медный пятак меняют на рубль, а вы хотите, чтобы я топтался на месте? Движение духа — вот истина! Движение духа — вот аксиома из аксиом! Не будь во мне такого движенья, я был бы не человек, но мертвец!

Он любовался глазами, которые сделались синими-синими, и красотой и силой души, какая, быть может, и должна у всякого человека находиться в непрестанном движении, чтобы можно было его уважать. В этот миг ему показалось, что ничто эгоистическое, корыстное ни разу не коснулось этой чистейшей души.

Размышляя, он между тем примечал, как синие глаза потухали и стали понемногу сереть, и с неожиданностью ощутил, как тяжек и горек Белинскому избранный путь, и окрашенное тоской сострадание осенило его. Он подумал печально, что и этому слишком страстному, слишком нетерпеливому человеку таки выпал на долю свой крест.

Белинский слабеющим голосом продолжал:

   — Вы полагаете, от этого легче?

Он негромко ответил:

   — Нет, я не думаю так.

И увидел, как мелко задрожали щёки Белинского, и услыхал, как упала до страшного шёпота речь, как болью сердечной застонали живые слова:

   — Переменив убеждения, я вышел в новый мир бесконечных страданий, вот что заметьте себе. Для меня, на беду, действительная и историческая жизнь не существуют только в прошедшем. Кабы так, это было бы блаженство! Однако ж нет, я хочу видеть историческую жизнь в настоящем! А у нас никакой исторической жизни нет! У нас нет жизни действительной, нет, да и быть-то не может её! И вот я — живой мертвец или человек, который умирает во всякую минуту своей бессмысленной жизни! Я разве живу? Действие — вот стихия моей внутренней жизни! Я в мире боец! А сознавать это в России, да ещё в наше убогое время, означает сознать себя заживо зарытым в гробу да еше со связанными назад руками! Я не рождён для науки, для тишайших кабинетных занятий, где бы я мог затвориться! Мне необходима борьба! Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братьев по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моей! Но что я могу сделать для них? И я говорю себе: умирай, в жизни для тебя нет ничего, жизнь во всём отказала тебе! Но перед смертью — скажи задушевное слово!