В то лето Фёдор Иванович, только вступив в Кронштадте на борт «Николая», был поражён его вместимостью и комфортом. Без малого триста пассажиров оказалось в его удобных каютах, а на палубах разместилось к тому же немалое число экипажей. Выезжавшие в Европу брали с собою в путь собственные кареты, чтобы в них продолжить своё путешествие уже по дорогам Германии, Франции и Италии — всюду, куда они направлялись. Можно ли было такое представить на железных дорогах, которые, к слову сказать, только что входили в моду и конечно же не могли предоставить пассажирам столько простора и удобств. И — столько надёжности.

«Однако права русская пословица — нет дыма без огня. Что-то случилось и там, в море, — вновь посеялась тревога в сердце Фёдора Ивановича. — Но не катастрофа же, унёсшая жизни трёх сотен людей?»

Только увидев жену и детей, он облегчённо вздохнул. Хотя, издерганный вконец страхами и сомнениями, не смог вымолвить ни слова, а лишь молча, но страстно заключил всех их в свои объятья.

Это произошло в Мюнхене, куда из Гамбурга поспешила приехать Элеонора и привезла чудом спасённых ею детей.

Сама же она выглядела изнеможённой и больной, с ушибленною рукою на перевязи.

   — Успокойся, родной. Ничего страшного — мы все живы и мы дома, рядом с тобою, — не он жену, а она, только что пережившая страшную трагедию, утешала горячо любимого мужа.

Лишь в глазах её был ужас. Он не исчезал, сколько бы дней ни проходило после той роковой ночи.

А тогда на пароходе всё походило на кошмар, который ни с чем иным, кроме кромешного ада, никто бы не мог сравнить.

С вечера ничто на судне не предвещало трагедии. Как обычно, в салоне за ломберными столами сошлись игроки в вист. Кое-кто из дам и молоденьких девиц расселся по уголкам за обычным своим занятием — рукоделием, где-то велась оживлённая беседа совсем юных господ.

Элеонора, уложив детей, задремала и сама. В отличие от дочерей, сон её на пароходе был не очень прочен — мешало и доносившееся из трюма постукивание, и сопение паровых машин, и никогда не проходящая, куда бы она ни ехала, тревога за детей — не простудились бы, не заболели.

Дрёму прервали раздавшиеся в коридоре крики и сумятица беготни. Открыв глаза и выглянув в одной рубашке из дверей, Нелли наконец отчётливо разобрала доносившиеся возгласы:

   — Пожар! Горим!

Кое-как набросив на себя что-то из одежды и разбудив и наскоро одев детей, она выбежала с ними на палубу. Здесь уже начиналось столпотворение. В панике толпа, в которой более всего отличались мужчины, толкая и давя друг друга, ринулась к шлюпкам.

Только выдержка и самообладание капитана помогли навести порядок. Не дожидаясь, пока огонь полностью завладеет угольными помещениями, он добрался до машины и изменил направление судна. Вместо того чтобы продолжать двигаться к Любеку, где пароход сгорел бы раньше, чем вошёл в гавань, капитан повернул его к берегу, который оказался ближе. А дабы укоротить панику, по приказу капитана матросы обнажили кортики.

Треть судна была уже в огне. Но матросы спускали на воду шлюпки, в которые усаживали, как было принято в подобных случаях, в первую очередь женщин и детей.

Элеонора только тогда полностью освободилась от оцепенения, когда ощутила под своими ногами скалистый берег. Она была босая, в промокшей рубашке вместо платья. Но рядом с нею были её малютки, тоже полуодетые, чудом запеленутые в промокшие одеяла, но зато не обгоревшие и живые.

Как потом она вспомнила, кто-то из оказавшихся рядом молодых людей, до этого в страхе метавшийся по палубе, вдруг решился показать себя истинным джентльменом. Он снял с себя сюртук и набросил его на плечи Элеоноры. Затем отдал ей свои сапоги и привёл какого-то крестьянина с тележкой, чтобы отвезти в безопасное место бедную мать и её несчастных детей.

Мюнхенские врачи строго-настрого запретили Элеоноре тотчас ехать в Турин. Но она и слушать не хотела, чтобы кто-то мог её посчитать причиною опоздания мужа на службу. Она оставила дочерей на попечение сестры и настояла, чтобы она и Теодор немедля отправились в путь.

Всё — одежда, деньги и другие ценности — было безвозвратно потеряно в кораблекрушении. Полученное же пособие в четыре тысячи рублей без остатка ушло на покрытие дорожных расходов и на приобретение самого необходимого из гардероба.

Приехав в Турин, они остановились в гостинице и только спустя несколько дней сняли дом. Он находился в пригороде и был поэтому немного дешевле тех, что снимались в центре. Но следовало приобрести ещё и обстановку.

На поиски торгов, где бы можно было купить недорогие вещи, каждый раз отправлялась сама Элеонора — муж в подобных делах оказывался очень плохим помощником.

«Не решаюсь говорить Теодору о своих заботах — он и так подавлен, — признавалась Нелли в своих письмах его родным. — Необходимо, чтобы я, насколько могу, избавляла его от всяких мелких домашних забот, которые озлобляют его, но помочь которым он не умеет. Однако уверяю вас, что это нелёгкая задача... Я желаю только, чтобы этот период расстройства в наших делах был не слишком тягостен для Теодора: около двух недель он состоит в должности поверенного в делах, а так как в дипломатическом корпусе как раз теперь произошло много изменений, то приходится делать и визиты, и принимать у себя, наконец, обязанности его положения делают для него вдвойне тягостным эту неурядицу и это безденежье».

Нежная и преданная жена, только что сама перенёсшая нечеловеческие испытания и более всего, наверное, нуждавшаяся в помощи и участии, тем не менее последние силы отдавала человеку, которого любила действительно более собственной жизни.

Но всё имеет свои пределы. Даже безгранично любящее сердце и силы преданной женщины. И этих сил у неё не хватило.

20

Сколько, должно быть, раз случалось с нею такое, как с каждым человеком: дуновение прохладного ветерка, сквозняк — и уже лёгкая простуда. Но теперь подобное недомогание стало для её ослабевшего организма непоправимым. Ей с каждым днём становилось всё труднее дышать, и двадцать седьмого августа Элеонора скончалась. Она умерла в ужаснейших мучениях на руках мужа.

Тютчев поседел за одну ночь. Обхватив голову руками, он долго не мог отойти от постели той, что за какое-то мгновение до роковой минуты была для него больше, чем жизнь, а теперь превратилась в исчезнувшую тень.

«Как же мне жить дальше без неё? Разве это возможно — жить как бы без головы на плечах, — долго не мог он прийти в себя. — Ах, как ужасна смерть! Как ужасна! Существо, которое любил в течение двенадцати лет, знал лучше себя самого, которое было моею жизнью и моим счастьем, — женщина, которую видел молодой, прекрасной и смеющейся, нежной и любящей, — и вдруг... мертва, недвижна, обезображена уже коснувшимся её тлением. Нет слов, чтобы передать всё это».

Но надо было жить. Жить для детей, которые остались там, за Альпами, в далёкой отсюда Германии. И жить для той, что также осталась там, в Германии, — одинокая и несчастная без него.

«О Господи! Да разве же так бывает, чтобы похоронить одно бесценное существо, тут же вспомнить о другом, также считая его любимым и бесконечно дорогим? И можно ли так: обрести счастье как бы ценою смерти? Но нет, счастье — это когда приносишь добро не себе, а тому, кто более тебя нуждается в нём — не важно, ближнему или дальнему для тебя человеку. Так и я подумал теперь не о счастии собственном. Это было бы кощунство, измена той, которая любила меня более своей собственной жизни. Я же хочу словно продолжить её любовь, обратив это святое чувство на ту, чья душа, чьё бедное сердце в сём благодеянии наиболее нуждается».

Мысли путались, казалось, сталкивались одна с другою, и рождалось противоречие, о котором никому другому нельзя поведать, чтобы услышать хотя бы простое слово утешения.

Но так ли уж и никому?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: