Красивые глаза Нести, точно два изумруда, наливались восхитительным блеском, когда она слушала высказывания мужа об обеих русских столицах.

   — Если бы передо мною встал выбор — жить ли мне здесь, в Москве, или прозябать в каком-нибудь германском городке, я непременно выбрала бы первое. Хотя я сама родилась вдали отсюда. Но наша судьба, увы, пока не в наших руках. Скорее бы она решалась.

Однако судьба не торопилась со своим решением. Приглашение вернуться на дипломатическую службу последовало от Нессельроде в октябре 1844 года. Но лишь весною следующего года вышел приказ о причислении его к министерству иностранных дел и возвращении придворного звания камергера.

Была уже середина 1845 года, но никакой определённой должности Тютчев всё ещё не получал, а значит, не имел и жалованья.

Меж тем сам граф Нессельроде стал уже государственным канцлером.

Тому, как быстро Тютчев и его жена почувствовали себя в Петербурге и Москве, что называется, в своей тарелке, могло быть по крайней мере два объяснения. Поначалу у Фёдора Ивановича в столице из близких знакомых был один лишь князь Вяземский, в дом которого он был зван чуть ли не каждый вечер. Но состоялось буквально два или три таких раута — и вся столица заговорила о Тютчеве как о «льве сезона», как о блестящем и остроумнейшем человеке. И вскоре он оказался нарасхват. Его присутствие стало первейшим условием того, что вечер пройдёт непременно с огромнейшим успехом. Вот почему знакомства росли буквально как снежный ком.

Однако имелась и вторая немаловажная особенность — круг знакомых не просто расширялся, но круг этот с самого начала оказался изысканным. Супруга Нессельроде. С неё, пожалуй, как бы начался для Тютчева и его жены «путь наверх» в российской столице. А вскоре — визит к великой княгине Марии Николаевне и представление у неё самой императрице.

Справедливости ради следует сказать, что с великой княгиней Марией Николаевной Тютчевы познакомились пять лет назад в курортном местечке Тегернзее, что находилось неподалёку от Мюнхена. Там после родов набиралась сил Эрнестина и туда же, также для поправления здоровья, приехала и дочь российского императора с мужем.

За год до этого в Петербурге состоялась пышная свадьба — Николай Первый выдавал свою любимую дочь за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. Сей герцог был назван Максимилианом в честь своего деда, бывшего королём Баварским. Отцом же его являлся не кто иной, как Евгений Богарне, пасынок Наполеона Бонапарта, когда-то бывший при французском императоре вице-королём Италии.

Говорили, что однажды, ещё во время сватовства, до слуха Николая Первого дошло, что отныне его дочь станет называться герцогинею Лейхтенбергского. Это так возмутило императора, что он тут же подписал указ о присвоении мужу дочери титула князя Романовского и включении его в число членов российской императорской фамилии.

Чета князей Романовских не раз наезжала из Петербурга в Баварию, и всякий раз Тютчев и Эрнестина пользовались любезным вниманием Марии Николаевны.

Теперь, в Петербурге, они встретились как бы на правах давних друзей, которые немало знали друг о друге.

   — Как ваши очаровательные дочери? — был первый вопрос, который задала жене Тютчева как всегда приветливая великая княгиня. — Я нередко вспоминаю их. Они что, ещё в Германии?

   — Ах, ваше императорское высочество, как нам их не хватает! — произнесла Эрнестина. — Но поскольку мы намерены с мужем провести в России ещё одну зиму, мы решили всех трёх девочек выписать к нам. Жить на два дома, когда положение со службою мужа ещё не определилось...

Фёдор Иванович поклонился.

   — Как мы, ваше высочество, благодарны вам за ваше постоянное внимание к нашим скромным особам и нашим славным малюткам, — начал он. — Ваше внимание — это как бы поддержка Небес. Оно всегда наполняет нас безграничною верой и надеждой, которые так нам ныне необходимы. Я имею в виду моих младших. Они в Мюнхенском королевском институте. И я, откровенно говоря, ума не приложу, куда и как определить их здесь, в Петербурге.

   — Конечно, в Смольный! Здесь и раздумывать не о чем. К госпоже Леонтьевой, Марии Павловне, — уверенно сказала великая княгиня, — Впрочем, это я беру на себя. С удовольствием стану числить одну из ваших дочерей своею пенсионеркою. Скажем, старшую из двух. Кажется, её зовут Дарья?

Тютчев обрадованно просиял:

   — Не знаю, какими словами выразить мне мою чистосердечную признательность! Но ваши слова, право, — дар Небес, о коих я только что говорил.

Однако Мария Николаевна ещё не закончила.

   — На будущей неделе великий князь и наследник даёт в Царском Селе бал, — продолжила она. — Он, как мне кажется, благосклонен к вам. Надеюсь, вы будете приглашены. Я же постараюсь переговорить о вашей младшенькой с ним и великой княгиней Марией Александровной.

Когда они отошли от Марии Николаевны, Эрнестина, улыбаясь, произнесла:

   — Да, женщины — твоя слабость. Я на себе испытала твою неизъяснимую власть над женским сердцем. Как ты, мой друг, в одночасье сумел так расположить к себе великую княгиню, что её величество туг же оказала нам благодеяние, о котором за минуту до этого мы не могли и мечтать! Право, твоё неподражаемое умение обольщать всех дам — редкостное качество. Не все те, кого зовут донжуанами, могут обладать такими способностями.

   — С моей стороны, дорогая Нести, это не донжуанство. Я не стремлюсь к победам над женским сердцем. Я его просто тонко чувствую и искренне обожаю. И это обожание даёт мне силы жить. И ты, друг мой, лучше других знаешь, что без женщины, без любви к ней я — никто.

Её рука легла на его руку, и он ощутил, как её тепло перетекло к нему.

   — Я благодарна тебе за эти слова, — прошептала она. — Только я хотела бы верить, что они всегда будут обращены лишь ко мне одной и ни к кому другому.

Уезжая в Россию, Тютчеву недостало сил, чтобы в последний раз увидеть дочерей и проститься с ними. Он так об этом и признался в письме к Анне, направленном ей с дороги: «Прости меня, моя дорогая Анна, и вы также, милые малютки, что я уехал, не попрощавшись с вами. У меня не хватило духа на это. Мне это было бы слишком тяжело и вам также. Ах, мои дорогие дети, видит Бог, как мне жалко расставаться с вами. Но будем мужественны! Время идёт быстро, несколько месяцев протекут скоро, и когда мы снова увидимся, дети мои, мы уже не разлучимся более. Да будет с вами Божье благословение. Анна, поручаю тебе сестёр. Прощайте, мои милые девочки. Обнимаю вас несчётное количество раз».

Среди бурных вихрей петербургской жизни не было тем не менее таких дней, чтобы отец не думал о своих дочерях. Достаточно было ему хоть на мгновение вспомнить о них, как он мысленно находил себя в рекреационной зале института в Мюнхене, куда он когда-то каждое воскресенье приходил к ним на свидание. И тут же, несмотря на словно врождённое отвращение передавать свои мысли и чувства бумаге, брался за письмо к ним.

Он в который уж раз извинялся и пояснял, что если бы у него и мама было намерение навсегда остаться в России, они сразу бы взяли всех детей с собою. Посему следует перетерпеть временную разлуку, и тогда они вновь все встретятся в Мюнхене.

Но вскоре содержание писем изменилось: оставаясь в России на зиму, отец и маменька обещались, что и они, дочери, вскоре приедут к ним.

Анне исполнилось уже шестнадцать. Она окончила институт и была в том возрасте, когда всё — склад ума и характер, понимание жизни и отношение к отцу, мачехе и вообще ко всему окружающему — у неё полностью сложилось. Это и радовало и одновременно пугало отца — кем она будет, его родная дочь: чужестранкою в России или русской по духу и образу мыслей? За самую младшую, Мари, он нисколько не волновался, как и за сына Дмитрия. Они хотя и родились в Германии, но теперь уже всецело находились в русской среде, в русском окружении.