Как же далёк на самом деле был Тютчев от домашних забот и как он оказался поразительно непрактичным, когда, получив часть наследства отца, всеми силами старался от него устраниться!

Меж тем состояние Эрнестины, особенно когда они переехали в Россию, катастрофически таяло. Только в середине февраля 1846 года, спустя целых полтора года после свидания с Нессельроде, канцлер соизволил назначить Тютчева чиновником особых поручений шестого класса при собственной особе. С того времени он стал получать и жалованье в 1500 рублей серебром, или, иначе, 6000 франков в год.

Женщина с характером деятельным и волевым, с ранних лет полагавшаяся более на собственные силы, нежели на помощь со стороны, Эрнестина трезво оценила то, что их может ожидать ныне на родине мужа. В письме брату Карлу она сообщала:

«Я думаю, что у Тютчева мало надежды получить достойное место за границей. Граф Нессельроде полагает, что сделал для него всё, что мог, причислив к своему министерству с этим нищенским окладом в 6000 франков... Я нимало не сомневаюсь, что общество моего мужа весьма привлекательно, и потому очень многие желают, чтобы его пребывание в Петербурге продлилось как можно дольше, но за эту привлекательность слишком плохо платят, и если нам придётся и далее жить здесь на эти 6000 франков, которые он получает, то, полагаю, года через два я буду полностью разорена. Итак, нам следует отдать себе отчёт в том, где же мы предпочтём прозябать — в каком-нибудь маленьком германском городке или же в Москве? Для будущего наших детей последнее было бы предпочтительнее, и если бы я могла решать, я не колебалась бы в выборе. Но если человек прожил на земле 42 года и если эти 42 года протекли в постоянном ожидании перемен, причём все его склонности и причуды постоянно удовлетворялись, как это было с Тютчевым, — такому человеку, я думаю, весьма трудно принять решение и на чём-то остановиться, в особенности же трудно это сделать, если принятие подобного решения не сулит в будущем абсолютно ничего привлекательного».

Не было, наверное, другого человека во всём Мюнхене, который бы так хорошо знал и так высоко ценил необыкновенный ум Тютчева, как Карл Пфеффель. И потому он решительно не мог взять в голову, как его зять может оказаться настолько безалаберным в такой важной основе жизни, как финансы, чтобы не понять всей опасности положения, в коем оказалась его семья. Понятно, что Карл не мог сдержать себя, чтобы не дать самый разумный, на его взгляд, совет сестре:

«Мне хотелось бы, чтобы муж ваш поскорее разобрался в делах наследства и прежде всего возместил ущерб, нанесённый вашему состоянию, а затем, уяснив, в какой сумме выражается его доля отцовского наследства и на какие доходы он сможет рассчитывать, принял решение — сохранит ли он землю или продаст её (что было бы безусловно лучше, если только это осуществимо)... Прошу вас настоять на том, чтобы Тютчев, как отец семейства, отнёсся серьёзно к делам, возникшим вследствие смерти его отца, и чтобы он не делал широких жестов за счёт интересов семьи, то есть его детей, ибо эти интересы должны преобладать над всякими другими соображениями. Я же надеюсь, что ему удастся выручить из этого наследства тысяч двести франков и что при помощи этого подспорья вы сможете немного поберечь собственное состояние, на которое до сих пор тяжким бременем ложились все расходы по содержанию вашей многочисленной семьи».

Всего лишь разумным расчётом, имеющим только одну цель — заботу о благосостоянии семьи сестры, проникнуто письмо её брата. И всё же есть одна, на первый взгляд едва уловимая разница в том, как каждый из них считает деньги.

«В данный момент мой муж... и его толстый брат находятся в деревне, где занимаются разделом наследства, — пишет Эрнестина Карлу. — Только по возвращении Тютчева я узнаю о результате раздела и о том, проведём ли мы ещё и эту зиму в Петербурге. Владелец дома, где мы живём, разрешает нам и далее жить бесплатно.

Возвращаясь к той части вашего письма, где вы убеждаете меня попытаться вернуть средства, потраченные на расходы, которые, не имея ко мне прямого отношения, подорвали моё состояние, отвечу вам, что я плохо представляю себе, где проходит грань между тем, что касается меня лично и что меня не касается. Разумеется, не будь я г-жой Тютчевой, я никогда не приехала бы в Россию... Однако в ваших обстоятельствах всё дело заключается в возвращении моего мужа на службу; оно необходимо не только для его личного блага, но и для блага моих детей, и потому мне кажется, что я никак не могу требовать возмещения денег, потраченных на нужды всей семьи... По правде говоря, я страшно много израсходовала вследствие того положения, в которое поставил меня мой брак, но, не умея точно определить сумму, превышающую расходы на наши переезды и пребывание в России, я, как вы сами понимаете, не могу ни о чём просить.

...Когда увидитесь с нашим банкиром Эйхталем, поговорите с ним обо всём этом; я знаю, что он предубеждён против моего мужа, и разрешаю ему сохранить все эти предубеждения, за исключением тех, которые смогут заставить его усомниться в бескорыстии и благородстве чувств, достойных восхищения. Когда закончатся хлопоты по разделу, я хочу, чтобы мне была предоставлена некая сумма на пополнение хозяйственного бюджета и таким образом надеюсь если и не заполнить изъянов в моём капитале, то, во всяком случае, не делать новых».

Да, деньги надо считать. И даже следует думать о том, как их сохранить и, может быть, умножить. Но чтобы делить в одной семье, пусть теперь столь огромной и стол расточительной... Нет, доходы семьи, как и сама семья, как бы говорит Эрнестина своему брату, неделимы. Неделимы, добавим от себя, как любовь и самоотверженность этой изумительной женщины.

Впрочем, разговор о самоотверженности ещё впереди.

Оживлённый женский голос, послышавшийся из гостиной, заставил Анну тотчас выбежать из её комнаты.

   — Лелинька, здравствуй! Как кстати ты пришла, — встретила она Денисьеву. — А я только собиралась послать к тебе человека с запиской — хочешь поехать на Валаам?

Елена была в белом креповом платье. Тёмные волосы ниспадали на плечи, открывая милое и выразительное лицо.

   — Это пароходом по Ладоге? — Её огромные лучистые глаза оживились. — Великолепное путешествие! Но в чьём обществе, милая Анна, ты предлагаешь его совершить?.. Ничего мне не говори! Уверена: у тебя появились поклонники. Значит, ты познакомишь меня с ними. Вернее, с тем, кто будет с тобою в поездке.

   — Нас будет трое, — остановила подругу Анна. — Ты, я, а из мужчин — мой папа. Это с ним мы придумали такое путешествие, чтобы разогнать его скуку. Представь, в последнее время он сам не свой — то часами грустит, то срывает своё настроение на мне, больше чем на ком-либо другом. Вероятно, потому, что у меня раздражающе довольный вид.

Елена вспыхнула и, повертев в руках кокетливую соломенную шляпку, звонко рассмеялась.

   — Выходит, две молодые особы будут обязаны развлекать одного очень скучного и желчного субъекта, к тому же и не очень молодого? — И тут же, прекратив смех, испытующе посмотрев в лицо Анны: — А пригласить меня... это предложение исходило от самого Фёдора Ивановича?

   — Предложила я, но папа тут же с радостью согласился. Ты же, Лелинька, знаешь, как он преображается в обществе. А тут — общество такой изумительной молодой женщины, да ко всему прочему — поездка в новые места.

   — Ах, как я завидую тебе, Анна, и Фёдору Ивановичу, — вздохнула Елена. — Ты объездила почти всю Европу, даже родилась за границей. А недавно вместе с твоим папа снова побывала в гостях у своей тёти в Мюнхене. Мы же с моею тёткой дальше проклятого Смольного монастыря — ни ногой! Одна для меня отрада, если вырвусь к кому-либо на вечер. На днях был замечательный приём у графа Кушелева-Безбородко, где я познакомилась с известным литератором графом Соллогубом... Кстати, почему тебя не видно в обществе? Ведь твой папа считает напрасно прожитым день, коли он не проведёт вечер в общении с интересными людьми.