Впрочем, и поспеть на похороны отца в глушь Брянских лесов Фёдор Иванович никак бы не смог — суток трое, наверное, шла весть о кончине отца до Москвы, к маменьке, а потом в Петербург. Да не менее четырёх или пяти дней надо было бы ехать в Овстуг. А по православному обычаю, окончательное прощание с покойным и предание его земле, как ведомо, совершается на третий день.

Почти всегда встреча с прошлым — точно смотришь на дно колодца, в пугающую пустоту. Знаешь ведь, что пролетевшие годы многое изменили из того, что тебе когда-то было родным и близким. Но вот увидишь то, что в самой глубине колодца, и перевернётся всё внутри.

Подобное чувство Фёдор Иванович испытал три года назад в родной Москве. В тот день он отправился на Маросейку, в Армянский переулок, чтобы взглянуть на дом, где протекло его детство. Старый дом предстал перед ним как во сне, и он сам вдруг почувствовал себя постаревшим и изнурённым.

«Нет, я и не воображал, какие разрушения может произвести в бедном человеческом механизме двадцатилетний срок, — почти с суеверным чувством сообщил он Эрнестине на следующий день. — Какое отвратительное колдовство! Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Не могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты. Ещё вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а ныне это лишённый почти всех зубов человек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара».

Теперь в Овстуге он оказался окружён вещами, которые во многом были старее его самого. И которые вдруг ярко возродили в памяти зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, четыре большие липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною, казавшаяся когда-то ему, мальчику, неизмеримой...

Вот и старый дом, в котором некогда жила семья и от которого остался один остов.

«Сия руина, — пришла вдруг догадка к Фёдору Ивановичу, — благоговейно сохранена была отцом для того, чтобы со временем, по возвращении моём на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни».

В новом, отстроенном позже доме он нашёл всё таким, как было при отце. Его кабинет — та самая комната, где скончался папенька. Рядом его спальня, в которую он уже никогда больше не войдёт. Стены кабинета увешаны знакомыми с детства портретами, которые, увы, гораздо меньше состарились, нежели каждый из обладателей этого дома.

Да, время и тлен властны над любым творением, созданным человеком. Но смерть самого человеческого существа — что может быть ужаснее и непоправимей!

Именно об этом Тютчев недавно говорил в Петербурге со своею старшею дочерью, когда они остались вдвоём.

Известие о кончине отца пришло майским солнечным днём. Однако Фёдора Ивановича вдруг пронизал озноб, и он велел растопить в гостиной камин и сам сел перед огнём в кресло, укутав ноги пледом.

Анна примостилась рядом на маленькой скамеечке у его ног. Фёдор Иванович казался грустным и подавленным. Дочь не решалась нарушить его думы. Но папа первым прервал молчание.

   — Вот так, — промолвил он, — чередуются поколения, не зная друг друга: ты не знала своего деда, как не знал моего и я. Ты и меня тоже не будешь знать, ибо не знавала меня молодым. Ныне же мы существуем в двух разных мирах. Тот, в котором живёшь ты, уже не мой мир. Мы столь же отличны друг от друга, как лето отличается от зимы. А ведь и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения... Мы совершали тогда путешествие в Тироль: твоя мать, Клотильда, мой брат и я. Как всё было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! А теперь это всего лишь сон: исчезнувшая тень. Она, которая была столь необходима для моего существования, что жить без неё казалось мне так же невозможно, как жить без головы на плечах. Ах, как это было давно; верно, тому уже тысяча лет! Придёт день, Анна, когда ты задумаешься о своей юности и, быть может, вспомнишь то, что я говорю тебе сейчас. Ты подумаешь: это было в красной комнате, возле камина...

Он помолчал, затем заговорил снова:

   — Первые годы твоей жизни, дочь моя, которые ты едва припоминаешь, были для меня годами, исполненными самых пылких чувств. Я провёл их с твоею матерью и Клотильдой. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда. Однако дни эти оказались так быстротечны, и с ними всё исчезло безвозвратно. Теперь та пора моей жизни — всего лишь далёкая точка, которая отдаляется всё более и более и которую настигнуть я не могу. И столько людей, более или менее знакомых, более или менее любимых, исчезло с нашего горизонта, чтобы никогда больше не появиться на нём! Она также... И всё-таки она ещё моя, она вся передо мною, твоя бедная мать...

Какие слова утешения могла произнести дочь, чтобы умерить горесть отца, который оплакивал и свою молодость, и тех, кого он любил? Она лишь чувствовала, как отец хотел, чтобы она поняла: её жизнь — не просто жизнь отдельного, обособленного от других существа. Она кровными нитями связана и с её дедом, совсем недавно опочившим, и с её матерью, ушедшей совсем молодой, и с отцом, продолжавшим рядом с нею свой нелёгкий путь.

И то, что он с нею так говорил, только подчёркивало глубину его горя и глубину его любви ко всем, с кем он жил и ещё продолжает жить. И конечно же глубину его любви к ней, своей дочери. Потому что ей суждено будет продолжить то, что заложили в неё от рождения её мать и он, её отец, что как бы незримо передалось ей от её дедов и прадедов.

   — Смерть ужасна, — повторил Фёдор Иванович, встав с кресел и начав ходить по гостиной, — Но жизнь прекрасна потому, что в ней есть любовь. Она, только она одна не делает нас одинокими на этой земле.

Заботы, что привели нынче Фёдора Ивановича в родовое имение, были чужды не только ему, но и брату. Несмотря на то что Николай Иванович являлся офицером, а значит, привык отвечать за судьбы вверенных ему людей и дел и был обязан многое рассчитывать наперёд, строить не воздушные поэтические замки, а управлять реальными обстоятельствами, и ему тем не менее хозяйственные обязанности оказались не по плечу.

Не по летам располневший, обрюзгший, он проявил себя в быту более флегматичным и менее всего приспособленным к делам, нежели его младший брат.

Ещё там, за границей, Эрнестина, наблюдая за привычками своего деверя, сделала вывод, что Николаю возвращение домой будет неприятнее, чем Фёдору. И первые же дни пребывания сначала в Москве, а затем в Овстуге это подтвердили. Столь безразличный в отношении уюта и роскоши, он ни с того ни с сего на родине стал ко всему предъявлять высокие требования и всё порицать. Сам же целыми днями готов был лежать на диване, ничего не делая и даже не читая ни книг, ни газет.

Николай возбуждался, лишь предаваясь мечтам о том, как будет хорошо, когда Овстуг перейдёт к сыновьям Фёдора. И строил планы, что следовало бы сделать полезное и нужное, дабы оставить наследство в приличном виде.

Нежные чувства к брату и его семье несомненно объяснялись его собственным одиночеством. Потому и здесь, в Овстуге, он с восторгом поддерживал разговоры Фёдора об Эрнестине, вспоминал их совместные путешествия по Швейцарии и Германии, снова и снова возвращался к тому, что у детей Фёдора теперь будет хорошее наследство.

Всё клонилось к тому, что Николай готов был уступить брату даже большую часть своей доли. И это стало приводить Фёдора Ивановича совсем уж в состояние нервного расстройства.

«Зачем, за какие грехи на меня такая напасть? — выходил из себя Фёдор Иванович, в душе, разумеется, отдавая должное великодушию брата. — Нет, я не приму сей жертвы именно потому, что высоко ценю дружбу Николаши. И ещё, главным образом, вследствие того, что всё, нажитое отцом, окончательно рухнет, коли формально окажется в моих руках. Ну какой из меня помещик и землевладелец? Вот коли бы Эрнестина оказалась в правах наследницы, то-то был бы успех. Ведь только благодаря её рачительности и умению вести дело мы безбедно живём на её доходы вот уже целых четыре года».