В голове сразу возникли и зароились десятки самых неотложных, наиважнейших забот, которыми он должен теперь, оставшись один, заняться непременно и сразу.

Надо было снять дачу за городом, поехать к бедной и страдающей Леле, наконец, снарядить в летнюю дорогу Диму и Ванюшу, повидать Блудову Антуанетту, Вяземского... Да мало ли наваливающихся ежедневно дел, не считая обязанностей по комитету!

Теперь, когда он оказался совершенно свободным, Тютчев на мгновение ощутил какую-то лёгкость, приподнятость. Потому он и вспомнил о своих заботах не с чувством обычной раздражительности, а с ожиданием чего-то светлого и радостного. Но ощущение приподнятости длилось недолго. Он вновь представил спокойное, красивое в своей печальной строгости лицо Нести, и приподнятость его исчезла.

«Нет, я тяжёлый крест не только для неё, в первую очередь для себя, — грустно подумал Фёдор Иванович. — Чего я хочу, чем живу? Сильным, ярким, но всё же мимолётным чувством или глубокой, постоянно раздражающей душу неудовлетворённостью? Видимо, одно неотрывно от другого. У Нести же всё по-иному. Она знает, как надо жить даже в той, далеко не лёгкой ситуации, в какую я её невольно поставил. Ах, Нести, Нести... Надо непременно, тотчас же переговорить с Яковом Петровичем и направить его в Овстуг».

«Как спасательный круг», — вспомнил он свои слова и неожиданно поморщился. — Не в словах суть, хотя я страстно люблю выискивать фразы и выражения, которые подчас поражают воображение других своей необычностью, образностью, что ли. Но сам-то я не собираюсь никого удивлять этими оборотами речи. Просто подчас мне необходимо точно выразить мысль, её важнейшую суть. А суть здесь одна: Полонский, Нести, Мари — каждый по-своему одинок. И каждому нужен «круг». Мне он нужен так же, и я его судорожно ищу. Но вряд ли найдётся для меня такой спасательный круг, даже лодка, чтобы не дать мне погрузиться в пучину. Я чувствую, как наступают на меня волны. Но это ещё не девятый вал. А ведь может, обязательно может прийти и его время — время грозной, неумолимой волны. И тогда...»

Тютчев зябко повёл плечами и, близоруко прищурившись, окинул взглядом ряд стоявших у подъезда вокзала экипажей, выискивая в толпе знакомую фигуру Эммануила.

Яков Петрович Полонский, уже известный поэт, занимал должность секретаря комитета цензуры иностранной, председателем которого с весны 1858 года был назначен Фёдор Иванович Тютчев.

В отличие даже от младшего цензора, должность секретаря считалась самой маленькой, но с жёстким кругом обязанностей. Если младшие цензоры могли брать работу на дом и, соответственно, не каждый день ходить на службу, секретарю комитета положено было находиться при деле неотлучно весь день. От него каждый час могли затребовать какую-либо справку, вызвать не только к комитетскому начальству, но и выше — в главное управление цензуры по любому, самому неожиданному поводу.

Естественно, что и отпуск секретарю комитета должно было выправлять главное цензурное управление. Но Фёдор Иванович, проявляя симпатии к своему секретарю, махнул рукой на формальности и на собственный страх и риск решил отпустить на отдых Якова Петровича.

Однако Полонский, несмотря на настойчивое приглашение Тютчевых провести лето у них в Овстуге и почти ежедневные напоминания Фёдора Ивановича о необходимости ехать, со дня на день откладывал эту поездку. Всякий раз, когда разговор заходил о сём предмете, Яков Петрович по своей природной застенчивости конфузился, поскольку отпуск означал для него пребывание в родовом тютчевском имении, так сказать, на иждивении семьи начальника.

В начале июля Фёдор Иванович всё-таки настоял, и Яков Петрович вроде бы сдался. Но и тут — нескладный, долговязый, предельно застенчивый и всегда неуверенный в себе — он всё ещё пробовал колебаться.

   — Право, Фёдор Иванович, как-то неловко, — прихрамывал по кабинету Полонский, не решаясь присесть. — Я как-нибудь устроился бы и здесь...

   — Остаться на лето в Петербурге? — подошёл к окну Тютчев. — Взгляните-ка сюда — и вы без труда заметите, милейший Яков Петрович, что Петербург уже принял свою летнюю физиономию. Непривлекательная, осмелюсь заметить, физиономия.

За окном по Петровской линии Васильевского острова, где в здании университета временно размещался комитет цензуры иностранной, сухой ветер гнал по мостовой жгуты пыли, обрывки афиш и ещё какой-то уличный мусор. Даже близость Невы не укрощала духоты, пахнущей камнем.

   — Куда деться людям в этом раскалённом каменном мешке? — Тютчев блеснул стёклышками очков. — Все, кто только мог, уехали из Петербурга, а оставшиеся в городе лишь вечерами, когда спадает зной, осмеливаются показываться на Островах. И гуляют скопом по глупой Стрелке. Нет уж, собирайтесь, Яков Петрович, как и условились, и не возражайте. Представьте, как вам станет свободно и привольно в деревне и как вам там будут рады!..

Ещё три года назад Тютчев вряд ли имел какое-нибудь представление о Полонском как человеке. Стихи его, надо думать, встречал и читал. Вероятно, и с Иваном Сергеевичем Тургеневым не раз о них говорил. Тургенев ведь высоко ценил талант Полонского, находя в нём, по его словам, высказанным однажды в печати, «особенную, ему лишь одному свойственную, смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором ещё лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений».

Но вот долгое время судьба не перекрещивала пути двух поэтов.

В начале 1860 года, когда открылась вакансия секретаря комитета и друзья взялись хлопотать перед Тютчевым за Полонского, тот поначалу растерялся. Само название — комитет цензуры — и необходимость взять на себя прозвище «гасителя просвещения» вызывали отвращение чистой и честной натуры Якова Петровича. Но обстоятельства вынуждали его к поискам постоянного, а не случайного, как будто до сих пор, заработка.

«Если теперь ищу место, — признавался в ту пору Полонский в письме другу, — то, право, не потому, чтобы думал о себе. Я привык ко всем нуждам и лишениям, но — жена, семья и нужда — три вещи, трудно совместимые... Если будешь у Тютчева, замолви сам обо мне словцо».

Должность секретаря давала восемьдесят рублей в месяц — мизерное жалованье для семейного человека. Но если иметь в виду, что предоставлялась ещё казённая квартира, жить можно.

Однако судьба обошлась немилостиво с Яковом Петровичем. Казалось бы, пустяковое дело — упал с дрожек и ушиб ногу. Сгоряча Яков Петрович не придал этому значения. Но колено распухло, и доктора сделали две операции. Несколько месяцев не ходил, а ползал по комнате. Всё же одолел недуг, хотя и осталась хромота. А тут, когда уже и с должностью, и с заработком устроилось, — заболел малолетний сын и спустя трое суток умер. И следом — скоротечная болезнь и смерть жены Елены.

Всё это произошло в тот самый год, когда Полонский стал сотрудником Тютчева. Естественно, что Фёдор Иванович и Эрнестина Фёдоровна приняли самое живейшее участие в судьбе Якова Петровича. И уговорили его провести отпуск в деревне, среди Брянских лесов.

В Овстуге Полонский и впрямь воспрянул духом.

Как давно он не был среди неброской, но беспредельно милой русской природы, в самых срединных российских краях!

Только успел приехать, тут же вышел в сад и, прихрамывая, взошёл на взгорок. И задохнулся от красоты великолепной. Память подсказала тютчевские строки: