Полонский прожил в Овстуге всего несколько дней, но, однако, успел приметить, как глубоко привязана к этой своей малой родине Мари. Здесь был её мир. К ней постоянно приходили крестьянские женщины с просьбами и советами, и с каждой она терпеливо подолгу разговаривала. Вместе с управляющим имением ходила на сахарный завод, который решено было перестроить, и там выслушивала разговоры о том, как эту перестройку сделать лучше. А то ещё рассвет не окрасил неба, а она, надев подаренное ей крестьянками холщовое платье, обувшись в простые деревенские лапотки, спешила в лес и уже к утреннему чаю возвращалась с полным лукошком белых, ещё хранивших следы студёной росы грибов.

   — Ау, Мария Фёдоровна! — кричали ей крестьянские девушки, провожая до дома. — Как-нибудь днями, если будет охота, в дальнюю рощу пойдёмте. Там маслята — один к одному...

И этот визит к больной Матрёне, которому был свидетель Яков Петрович... Нет, всё это было естественно, без рисовки и совсем уж не похоже на поведение дворянских, да ещё столичных, барышень.

Яков Петрович вспомнил слова Тургенева из «Дворянского гнезда», которые тот сказал о своей героине Лизе Калитиной: «Ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума её радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения... и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения...»

Разве нельзя отнести эти слова к Мари?

«Да право, не списал ли многое Иван Сергеевич с Марии Фёдоровны? — вдруг подумал Полонский. — Ведь не раз виделся с нею писатель, и его наблюдательности не могла не коснуться эта чистая и светлая натура».

Полонский теперь твёрдо решил для себя, что жизнь одарила его встречей с человеком, о котором совсем недавно он, вероятно, не смог бы мечтать.

Яков Петрович оторвался от рисунка, который он выводил в альбоме, и обратился к Мари, сидевшей рядом за пяльцами:

   — Вы на редкость добры, Мария Фёдоровна. А это — счастье и для вас, и для...

Он не договорил, боясь выдать охватившие его чувства. Он вдруг поймал себя на мысли, что готов тотчас предложить руку и сердце, просить Марию Фёдоровну стать его подругой, но что-то остановило его. Чего она хочет добиться в жизни, к чему стремится? С одной стороны, вроде бы семейный круг, в котором она живёт, её, наверное, вполне устраивает. Иначе она выбрала бы для себя иной, более блистательный, светский образ жизни. Ведь младшую дочь Тютчева знают при дворе, сам император не раз справлялся о ней через Анну и отца. Однако вместо дворцовых балов — затворничество, вместо царскосельских парков — забытый Богом Овстуг. Но тогда как понять её слова о том, что она не знает, к чему приложить свои силы?

   — Вы говорите о доброте, — неожиданно прервала Мари мысли Полонского. — Однако просто быть доброю — мало. Помните, как думает об этом у Тургенева Елена Стахова? «О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать! Быть доброю — этого мало; делать добро... да; это главное в жизни...»

И снова Мари повторила уже высказанную сегодня мысль:

   — Елена Стахова в конце концов узнала, что она должна делать. Она полюбила и поняла, что вместе со своим избранником пойдёт на подвиг, не пожалеет своей жизни ради того дела, которого ждут другие...

«Нет, нет, — подумал Полонский, — сейчас объяснение невозможно».

Что, в самом деле, он готов предложить этой девушке, чем сможет подкрепить свои слова о том, что был бы счастлив помочь определить цель её жизни! А какая она, собственная цель его жизни! Стать известным на всю Россию? Так его стихи уже и сейчас читает молодёжь, его романсы распевает Россия. Но вот он, уже сорокачетырёхлетний человек, так и не свивший до сих пор прочного гнезда, должен начинать свою жизнь как бы заново.

«Надо подождать, надо всё обдумать и взвесить...» — решил Полонский.

Пролетели десять дней — сладостных и одновременно мучительных.

Полонский начал в Овстуге свою новую драматическую поэму «Разлад». Начал как поэтический отклик на недавнее январское восстание в Варшаве. Но главная мысль, которая занимала его, была любовь. Любовь молодой польки и русского офицера.

А как бы он хотел, чтобы объяснились в любви не люди, которых он создал силою своего поэтического воображения, а он и та, без которой, как ему казалось, он не мог теперь жить!

Уже в Петербурге, навещая Тютчевых, Яков Петрович старался остаться наедине с Мари, читал ей новые стихи, рисовал узоры для вышивания — и вздыхал...

В самые первые дни нового, 1864 года он подарил Мари картину. Написал он её по этюдам, сделанным ещё в Швейцарии. Мари тоже преподнесла ему подарок — связанный ею красивый кошелёк.

Казалось, всё шло к тому, чтобы наконец-то объясниться.

Впрочем, Яков Петрович пусть не прямо, но уже не раз высказывал свои чувства, намекая на возможную близость. Но Мария Фёдоровна не поддерживала этих разговоров, хотя по-прежнему дружески и с сочувствием относилась к нему. И Полонский терялся.

Точно что-то оборвалось, сжалось внутри — так ощутила Мари возвращение из Овстуга в Петербург. А когда наступила зима, совсем уж стало невмоготу. И не понять, то ли вправду лихорадит и не хочется высовывать носа на мороз, то ли всему виной дурное настроение.

А Петербург полон всяческих новостей — балы у знакомых, приёмы, без которых, казалось, не обойтись ни одному человеку их круга. Изредка заходит сестра Анна — уставшая от дворцовой жизни, саркастически-едкая. Дарья защищается от надоевших дворцовых ритуалов наружным равнодушием. Но так или иначе — высмеиваешь ли ты ту жизнь, которая вокруг тебя, или стараешься делать вид, что она тебя не раздражает, а вращаться в ней надо. Обязывает положение фрейлин императорского двора.

Отец ловит каждое слово, брошенное Анной, вставляет свои умные, колкие замечания. Но видно, что быть в курсе всего происходящего в коридорах, гостиных и даже на мансардах императорского дворца — его необходимость. Кажется, лиши его этой возможности знать, и он будет считать себя ущемлённым, обокраденным. Что это — стремление всегда узнавать обо всём первым, чтобы кому-то потом передать, или желание изучить, познать тайные пружины тех, кто вершит судьбы России?

У Мари одно преимущество перед сёстрами и отцом: ей не надо притворяться, а просто взять и раз и навсегда исключить себя из коловращений высшего света. Но оказывается, не всегда и это легко. Вот традиционная обедня во дворцовой церкви. Приглашена и она, как дочь Тютчева. Стояла на молитве вся будто ледяная и от сквозняка, гулявшего в храме, и от сознания того, что она — та же мелкая песчинка в водовороте жизни. Хочешь ты или не хочешь, а изволь поступать, как другие.

Всё Рождество и все новогодние дни — сплошные визиты: то вынуждены выезжать к кому-то целой семьёй, то — гости к ним. Притворилась простуженной и тем избавилась от неприятных выездов и выходов к столу.

Но бывают гости, которым несказанно рада.

В середине зимы Тютчевых навестил Тургенев. Иван Сергеевич — широкоплечий, розовощёкий с мороза, с седой гривой волос — вошёл в гостиную по-домашнему приветливый, удивительно близкий.

Как давно он не был в северной русской столице! Предыдущая зима во Франции, потом лето в Спасском. И вот снова близкая ему семья, с которой он дружен почти десять лет. Ну, а если прибавить сюда встречу на пароходе с первой женой Фёдора Ивановича — Элеонорой Фёдоровной и её тремя дочерьми-малютками, знакомство можно счесть ещё более давним.

Потому с такой радостью в морозный январский день 1864 года Иван Сергеевич приехал в знакомый дом на Невском проспекте.

Они сидели в креслах у камина все четверо — гость, Тютчев, Эрнестина Фёдоровна и Мари.

Мари не сводила глаз с крупной красивой головы Ивана Сергеевича. Какие они были разные — её отец и Тургенев! Отцу уже перевалило за шестьдесят, но вся его фигура — сухощавая, маленькая — не носила ни малейшего признака солидности и дородности. Наоборот, Иван Сергеевич, на целых пятнадцать лет моложе Фёдора Ивановича, ставший белым как лунь, наверное, в неполные сорок, выглядел очень представительно, что называется, импозантно. И речь его была под стать этим качествам — неторопливая, исполненная достоинства, без грана той язвительной остроты, которой почти всегда приправлял свои высказывания Фёдор Иванович.