Выбор пал на Ниццу. Император Наполеон Третий, узнав о решении русского двора остановиться на зиму на его, французской земле, предоставил в распоряжение Марии Александровны собственную яхту «Орел». А вскоре и сам явился в город, чтобы лично засвидетельствовать свои чувства. Затем императоры отбыли — Наполеон Третий к себе в Париж, Александр Второй в Петербург, а русский двор во французском городе зажил своею обычной дворцовой жизнью.

Для Тютчевых прибытие царской фамилии означало возможность вновь соединиться почти всей семьёй. С царским двором приехали Анна и Дарья.

Анна сразу же отметила в семье обстановку уныния и тревоги. Это было то состояние, которое она не раз подмечала и дома, в Петербурге.

Атмосфера семьи во многом определялась характером отца, и Анна поразительно тонко понимала всю сложность и противоречивость его натуры.

Минуло лишь несколько дней, как сёстры встретились. Одна из них что-то знала об отце и потому сама прислала Эрнестине Фёдоровне, своей мачехе, «таинственное письмо». Другая лишь терялась в догадках. Но вот 16 ноября Мари запишет в дневнике: «Гуляла с Анной тет-а-тет... Вообще, сколько грустного на белом свете!..»

В тот день сёстры вышли в сад. Пьянил тонкий аромат увядающей листвы, морской ветер был сырым и колким. Мари сунула покрасневшие пальцы в рукава пальто и поёжилась:

   — Анна, ты представить не можешь, какая я мерзлячка! Целыми днями только и дрогну...

Анна и теперь, в свои тридцать пять лет, изъяснялась по-русски нечисто. Идо неё не совсем дошли эти типично русские слова — «мерзлячка» и «дрогну». Она только слегка улыбнулась сестре, но тут же её широкое, с волевым подбородком лицо стало серьёзным.

   — Мари, ты уже вполне взрослая и можешь меня понять. — Анна перешла на французский. — Думаю, что в том состоянии, в котором оказались папа, мама и ты, я обязана сказать тебе всё откровенно и начистоту. Видишь ли, несколько лет наш папа находился в связи с одной особой. И вот совсем недавно, когда папа оставался ещё в Петербурге, эта несчастная женщина умерла...

Лицо Мари, обращённое к сестре, мгновенно побледнело, перед глазами поплыли чёрные круги, и она, чтобы не упасть, судорожно схватилась за руку Анны.

   — Как? Так это правда, что папа?.. — произнесла она. — Да нет же... Что ты говоришь? Опомнись! — Но, сообразив, что Анне трудно говорить по-русски, сама перешла на французский: — Да, да, это, должно быть, правда! Ты знаешь обо всём, и именно ты тогда сообщила об этом в письме мама... Но как же, как же мама?.. Значит, они с папа́ врозь?

Мари задавала вопрос за вопросом, не в силах совладать с известием, которое её ошеломило. Рой мыслей возник в голове, и вопросы, которые она сейчас ставила перед собой и перед Анной, были лишь частью того недоумения, непонимания и несправедливости, которые так неожиданно свалились на неё.

Анна тронулась по аллее, взяв под руку Мари.

   — Ты не совсем верно представила обстоятельства, — сказала она. — Папа горячо любит нашу... твою мама, как он любил когда-то мою, и — я знаю! — продолжает и теперь, когда её больше нет, хранить память о ней в своём сердце. Но только... Только и эта, новая, любовь захватила его. Он потерял голову, он разбит...

Все смутные предположения, все догадки Мари разрешились в одно мгновение. И тайна, много лет терзавшая её самых дорогих на свете людей — отца и мать, теперь оказалась явной и обнажённой. Но оттого, что враз прояснилось, существо дела не только не упростилось, но, в глазах Мари, стало ещё более сложным и малопонятным.

   — Но как же? Как это возможно — мама и... та женщина... одна и другая?

   — Ах, Мари! Не нам с тобой рассуждать о высоких чувствах, соединяющих людей. Мы обе ещё никого не любили — ни я, ни ты. И разве мы в состоянии понять веление человеческого сердца, особенно такого сложного, как сердце папа?..

Видно было, что Анна и сама до сих пор переживает всё, о чём ей приходится сейчас говорить с Мари. И для неё многое непонятно, сложно, загадочно. Но ведь так случилось в жизни, так произошло вопреки, казалось бы, таким строгим понятиям логики человеческого поведения, усвоенным и ею, и Мари ещё с детства.

   — Да, вот так всё произошло с папа́, — повторила Анна. — И не мы, а Бог ему судья. Нам же остаётся понять и простить его. Простить, чтобы облегчить его страдания. Да, именно так мы обязаны теперь поступить, — И, боясь, что Мари отвергнет её совет: — Ты понимаешь, наш разговор должен остаться между нами. Но я скажу тебе, как сестре, по секрету, что произнесла твоя мама при нашем с ней разговоре. «Его скорбь для меня священна, — сказала она, — какова бы ни была её причина...» Вот поступок человека с золотым сердцем, который указывает, как должно поступать каждому из нас.

Слёзы подступили к горлу, и Мари не могла их скрыть.

   — Бедная, бедная мама! — всхлипывая, произнесла Мари. — Она изумительная, добрая и мужественная. Да, я поступлю так же, как она. Я сделаю всё, чтобы облегчить страдания папа, чтобы ему стало легче.

Мари почувствовала, как Анна прикоснулась губами к её лбу.

   — Но ты знаешь, что у папа́ от той женщины остались дети? В том числе и дочь Елена, которая на десять лет моложе тебя?

Снова чёрные круги возникли перед Мари и боль отдалась в висках.

Так вот о чём однажды проговорилась ей Эжени — Евгения Шеншина, когда встретила её весною на улице! «Как, ты разве не с отцом на Островах! А мне только что сказали, что Фёдор Иванович катается на Стрелке со своей очаровательной младшей дочерью... Постой, постой!.. Даже передали, как ты одета: соломенная шляпка, отделанная красным бархатом, и вверху большой букет маков и колосьев...»

У Мари никогда не было такой шляпки, и она об этом сказала Эжени. «Значит, — смутилась Эжени, — это была не ты. Но Фёдор Иванович, он уж был точно. Его ни с кем другим не спутаешь...»

Тогда Мари не придала значения этому разговору, но сейчас её словно обожгло: да, на Островах была дочь папа, и именно младшая! Младшая после неё...

«Смерть той женщины... — подумала Мари. — Это ведь о её могиле было в стихах папа...»

   — Что же теперь станет с бедными сиротами? — вырвалось у неё.

   — Я обещала папа позаботиться о его детях. Все они, как и мы с тобой, носят фамилию Тютчевых. Так решил папа. И наш долг — не оставить в беде ни в чём не повинные существа. Однако дай мне слово, что ты никогда, ни под каким предлогом не обмолвишься о нашем с тобой разговоре. Даже с мама́... Я верю в тебя, сестра, и знаю, что Господь даст тебе силы справиться с тем, что так жестоко обрушилось на нас. И в первую очередь на папа́...

«Да, о нём, о несчастном папа, я обязана сейчас думать! — старалась убедить себя Мари. — Моя собственная жизнь как была, так и останется лишь жалким существованием. Но я обязана стать такой же твёрдой, как Анна. Я теперь ближе, чем она, к папа́ и мама́. Значит, мой долг — думать о них, не о себе...»

От проницательности Анны не ускользнуло то, о чём подумала Мари. И Анна сказала:

   — Ты должна обязательно переменить свой образ жизни. В твои годы нельзя оставаться затворницей. Постарайся чаще бывать у знакомых, их здесь, к счастью, немало. У графини Антуанетты Блудовой хорошие приёмы. Она сочтёт за счастье видеть тебя в своём доме. Кстати, в среду у неё обещали быть адмирал Лесовский и другие офицеры русской эскадры. Почему бы тебе не провести вечер в таком интересном обществе?..

Тютчев не помнил, как оказался на берегу моря. Волны с грохотом разбивались у его ног, обдавая сгорбленную фигуру градом холодных брызг. Но Фёдор Иванович шёл и шёл вдоль извилистой, нескончаемо долгой полосы прилива, медленно ступая уставшими ногами по сырому и вязкому песку.

Он снял шляпу — так стало припекать солнце. Над головой тревожно кричали чайки. Они то налетали стаей, то, рассеиваясь, исчезали в сизой морской дымке.