Всю ночь царская семья просидела у постели умирающего. Император и императрица держали одну руку сына, Дагмара и её брат — другую. То ли прощались, то ли хотели разделить его страдания...

Тело цесаревича перенесли на флагманский фрегат «Александр Невский». Все офицеры флота, как и боевые корабли, — в готовности номер один.

Мари разделяла скорбь происходящего, но она неприятно передёрнулась, когда услышала от Николая Алексеевича:

   — Флоту выпала высочайшая честь... И наш долг...

Её прекрасные тёмные глаза стали непроницаемо холодными:

   — Николенька, ты отдаёшь отчёт своим чувствам? Именно ты, офицер флота, когда-то действительно выполнявший высший долг перед родиной? О какой чести может идти речь, когда корабли повезут обыкновенный свинцовый гроб? Нет, нет, я не кощунствую, но надо знать меру.

Даже не понял поначалу: о чём она? Тут и двух мнений быть не может: ну да, честь для каждого матроса и офицера императорского флота!.. Тем более для флигель-адъютанта свиты его величества!.. Как же иначе?

И вдруг вспомнился разговор накануне свадьбы.

В самый канун венчания спешил с флагманского фрегата, чтобы обрадовать Мари: получена телеграфическая депеша от министра двора его величества, от самого Адлерберга! Разрешение жениться, скреплённое подписью государя! Не сомневался: радость-то какая! Но похолодели тогда впервые глаза Мари, как второй раз — теперь:

   — Николенька, милый, не знаю, как мне внушить тебе равнодушие к придворному?..

   — Но ведь таков этикет! — даже растерялся от неожиданности Бирилёв, — Я ведь особа, приближённая к императору...

   — Ты прежде всего человек, который обязан уважать себя и не принимать за величайшее благо подачки, от кого бы они ни исходили...

И это — дочь Тютчева, в глазах иных чуть ли не министра, и сестра фрейлин императорского двора?

Уж не шутит ли? Но не похоже — столь колючи слова и определёнен их смысл.

И снова припомнил теперь уж пару иль тройку нелестных фраз, которые успела отпустить в его присутствии Анна по поводу царской семьи. И как «почти министр» Тютчев изрёк в разговоре такой прозрачный каламбур в адрес самого его величества, что Бирилёв невольно оглянулся на дверь: одни ли они в гостиной?

Как личности, как персоны, и сам император и вся его фамилия со всеми их слабостями людскими, отлично были ведомы Бирилёву. Недаром он, командир императорской яхты, после Севастополя немало «катал» их по Финскому заливу и успел к ним приглядеться. Тут каждая чёрточка характера — как на ладони. Он такое бы мог о них поведать!.. Конечно же с глазу на глаз и только тому, в ком уверен, как в самом себе.

Однако же если в служении императору — твой долг? Если велит тебе так присяга?.. Или если тебя самого коснулась царская милость?.. Тут уж не просто человека видишь перед собой, а что-то недосягаемо высокое. Одним словом — символ, о котором ни рассуждать, ни судить...

Но опять припомнил: коронование Александра Второго в Москве. Событие, которое в послужном списке осталось особой строкой — наряду с Синопским морским сражением и подвигами под Севастополем. Торжества запечатлелись в памяти пышной иллюминацией, фейерверками, звуками труб, звоном колоколов... И среди первых — он, морской офицер и флигель-адъютант, приведённый к присяге новому императору... Вспомнил о тех днях в разговоре с Тютчевым, который тоже тогда был в Москве. Услышал его смешок: «А я, знаете ли, много дней избегал случая, даже прямой обязанности принести присягу. Всё раздумывал: принесёт ли это тем, кому я присягну, хоть сколько-нибудь ума?..»

И вот — упрёк жены.

   — Машенька, я ведь и сам разделяю: вот — моё человеческое отношение к окружающему, вот — мой долг...

   — А есть ещё и привычка, которая может стать натурой, — возразила Мари. — Это как стоять на коленях: видишь только чьи-то сапоги, но не можешь разглядеть самого человека. И незаметно сам начинаешь ощущать себя карликом, пигмеем. Это-то страшно. И я не хочу, чтобы дворцовая мишура, преклонение перед унизительным придворным этикетом помешали тебе видеть всё вокруг, как оно есть.

Наверное, не просто оказалось Мари повести такой разговор с мужем. И Бирилёв, вероятно, впервые тогда задумался над его непростым смыслом. Но для Мари разговор этот оказался очень важным. Он — всё о том же, что с юных лет стало для неё главным в её раздумьях: как надо достойно и с пользой прожить жизнь на земле.

Мысль в дневнике записана так: «Не знаю, удастся ли мне внушить ему когда-нибудь равнодушие к придворному».

Но я пробегаю дальше строки и наталкиваюсь на фразу, которая меня ещё более поражает: «Господи, даруй мне силу на то, чтобы быть счастливой и чтобы расстаться с жизнью с чистой совестью».

Не могу отвести глаз от этих, последних слов. Вот ведь о чём они — о смысле жизни, о смысле человеческого существования!

Нет и не может быть для этой юной женщины счастья, если вся её жизнь, до самого последнего часа, до самого конца не станет жизнью с чистой совестью! И представляю, как она говорит об этом человеку, прошедшему огни и воды, изведавшему уже самые, казалось бы, тяжкие испытания. Но Мари словно предупреждает: есть на земле опасности и другие, куда более страшные — испытания благополучием и довольством, мишурой и блеском царедворской сытой, но пустой жизни. Прими человек эту бутафорскую жизнь за истинную, дай этой жизни возможность заполнить собой каждую клеточку своей души — и не заметишь, как потеряешь в себе всё достойное, всё человеческое.

Мари имела право так думать и так говорить с мужем. Каких неимоверных усилий стоило Анне, служа при дворе, отстоять в себе человеческое достоинство, какой борьбы с искушениями высшего бездушного и лживого света выдерживать её отцу. Теперь от бездумного и слепого преклонения перед власть имущими, которое безжалостно может раздвоить и уничтожить душу, она хотела уберечь самого дорогого ей человека.

Между тем броненосная русская эскадра, ощетинившаяся сотнями пушек, вздыбив под ветром огромные паруса, поставив паровые машины на самый полный, выполняла «высочайший» рейд. Флагман «Александр Невский», имея на борту священный груз — свинцовый гроб с телом наследника, — резал серые бурунные волны, держа курс на Кронштадт.

А для Мари это было такое необычное, ни с чем в жизни не сравнимое путешествие, что дух захватило!

Море встретило штормом. Началась килевая, потом бортовая качка. Дом, которым ещё недавно восторгалась Мари, превратился в ад. Стонали переборки и обшивка корабля, в каюте каждый предмет грозил сорваться со своего места. И ветер ревел в снастях посильнее, чем тогда, во время бури на берегу. Но в ту ночь ещё можно было отсидеться за каменными стенами. Здесь же никуда не укрыться от стихии.

Фрегат треплет, как щепку. Вот «Олег», словно с огромной горки, понёсся куда-то вниз, всё убыстряя свой бег. Мари зажмурила от страха глаза. Где же Николенька, неужели придётся погибнуть врозь? Но корабль застывает на гребне волны, и сердце Мари становится на место. Однако проходит какое-то мгновение — снова корабль проваливается в пучину, только теперь уже не носом, а кормой.

Николенька возвращается с капитанского мостика в дождевике, с которого струями бежит вода. Хохочет, видя, как Мари, сидя на полу, судорожно сжимает ножку стола, прикреплённого к стене. И ей самой становится смешно за свой страх. Встаёт на ноги и чувствует, что может так же, как и муж, передвигаться по каюте.

   — Голова не кружится? — спрашивает Бирилёв.

   — Нисколечко. Только поначалу страшно перетрусила.

   — Страх уже прошёл. А ты, Машенька, настоящая жена моряка. Я бы раньше и не подумал...

Шторм затихает, сменяясь теперь еле заметным покачиванием фрегата. Но всё равно по каюте надо передвигаться, соблюдая осторожность, балансируя руками для лучшей устойчивости тела.

На крышке стола укреплена деревянная сетка с гнёздами для тарелок, стаканов и приборов. Но это не вся хитрость, чтобы поесть. Подносишь ложку, а её тут же выплёскивает. Следи, чтобы суп не пронести мимо рта. И стакан чаю не просто выпить — вся обольёшься, пока сделаешь глоток. Поэтому стакан оборачиваешь салфеткой и тогда уже не обваришь невзначай руку.