— Вы правы в одном, папа: народная жизнь ещё не проявила себя, в ней дремлют могучие силы. Однако разбудить их должны только лишь действия людей, поступки, а не одна вера.

Иван Сергеевич Аксаков не то чтобы обиделся, но скорее удивился: «Как же так, быть в Москве и не зайти, не пожелать свидеться! Да это Бог знает на что похоже...»

Сколько помнит себя Иван Сергеевич, их дом всегда был центром литературной Москвы. Съезжались все, кому дорого русское слово. Сам великий Гоголь, Белинский, молодой Толстой, актёр Щепкин, соименник Ивана Сергеевича — Тургенев почитали за честь пожаловать к Сергею Тимофеевичу, чтобы провести в его обществе вечер, а то и погостить всю неделю кряду. И теперь отцовские традиции святы, и теперь Иван Сергеевич не упускает случая заманить к себе на огонёк любую более или менее стоящую фигуру. А тут, можно сказать, единомышленник, давний знакомец Тютчев — и нате, побрезговал!

Знает уже: Фёдор Иванович остановился у Сушковых да и укатил, как сказал сушковский человек, на целых два месяца в Овстуг. Почему на два? Не бывало ещё, чтобы Тютчев гостил подолгу в деревне, от силы неделю — и домой, в Петербург. Тут явно что-то не так! Не прослышал ли что об их с Анной намерениях?..

Иван Сергеевич не сдержался, написал Анне Фёдоровне Тютчевой, просил ответить, как понимать поведение её отца. Ответа не дождался, сам направился в Петербург. А вернулся, узнал от маменьки, что был, был у них Фёдор Иванович, только разминулись они с Аксаковым! Маменька успокоила, сказав, что Тютчев обещал вскорости, по возвращении из Овстуга, снова остановиться в Москве и тогда уже непременно свидеться.

   — Фёдор Иванович, — передавала маменька, — так и сказал: «Сам хочу увидеть Ивана Сергеевича и говорить с ним...»

«Выходит, что-то уже знает Фёдор Иванович, если так заявил! — теперь уже по другому поводу переполошился Аксаков. — Как же себя с ним вести?»

Снова написал Анне Фёдоровне, прося совета. Однако сомнения и тревоги разрешились сами собой, и наилучшим образом.

День выдался сухой, тёплый, какие только и выпадают в пору спокойного и прозрачного бабьего лета. Иван Сергеевич утром вышел из дома и направился в церковь, к обедне. Но не успел сделать и нескольких шагов — навстречу Фёдор Иванович.

   — А я к вам, милейший Иван Сергеевич, — приветливо произнёс Тютчев и взял Аксакова под руку. — Не погулять ли нам?..

Поехали на Воробьёвы горы, чтобы подышать чистым воздухом и вдоволь насладиться видом матушки-Москвы.

Ах, какая великолепная картина открылась с этого, самого высокого, места Москвы! Город — как на ладони. Золотится маковками церквей, сверкает стёклами веранд и богатых хором, пестрит красными, зелёными и голубыми крышами, жёлтыми, розовыми и белыми фасадами дворцов... Прямо внизу — купола и стены Новодевичьего монастыря, дальше — храм Христа Спасителя, Василий Блаженный, Кремль... Особняки, сады, улицы и улочки и снова сады сплошной опояской вокруг города. А под ноги глянешь — голубая излука Москвы-реки. Неспешно течёт она вдоль широко затопляемых каждой весною Лужников...

Фёдор Иванович стоял молча, без шляпы на голове. Снял её и держал в руках, заведённых за спину. Красоту Москвы только и созерцать с обнажённой головой. Какой он петербуржец, какой европеец — с самого детства исконный москвич! По зимам семья всегда перебиралась из Овстуга в первопрестольную, в собственный дом в Армянском переулке. Здесь, в Москве, и в университете учился, здесь познал и первые увлечения стихотворством. И отсюда, благословлённый матушкой, Екатериной Львовной, вышедшей с иконой Казанской Божьей матери в руках проводить сына до самой коляски, отправился на службу в иноземный Мюнхен...

Да, Москва, как никакой иной город в России, — самая русская. Что там Петербург! Конечно, он не худшее, но в какой-то степени определённое соединение Парижа и Венеции, Рима и Берлина... А вот Москва ни на какой город в целом мире не походит. Она, как матушка, одна на белом свете...

   — Как покойно и умиротворённо у меня на душе, — выразил своё состояние Тютчев. — И Москва, и вы, Иван Сергеевич, — все нынче рядом, все в моем сердце. Как, право, хорошо мне с вами!..

Тютчев и сегодня, и в любой свой приезд на самом деле искренне радовался встрече с Иваном Сергеевичем Аксаковым. Он знал его давно как сына почтенного и всеми уважаемого Сергея Тимофеевича — истинно русского писателя, а ещё более горячего, ревностного хранителя первородной русской старины. Всё в доме Аксаковых было поставлено на русский манер — и иконы, и стол, возродивший давно забытые кушанья, и кафтаны с поддёвками вместо узких, немецких или французского кроя сюртуков и пальто. Старший сын Аксакова — Константен — нарочито появлялся со своими единомышленниками на улицах, в залах дворянского собрания, в редакциях газет и журналов в красной рубахе, суконной или плисовой поддёвке, с окладистой бородой и волосами, остриженными в кружок.

Славянофилы — так окрестили ревностных любителей русской старины тоже убеждённые в своей правоте сторонники противоположного лагеря — западники. Славянофилы гордились тем, что они не чужого ума люди, а наследники убеждений и веры своих пращуров. Горячо доказывали: века и века жила Русь по своим, кровным законам, оберегаемым из поколения в поколение, а настали петровские времена, многое полетело вверх тормашками. И, дескать, стал забывать, терять русский человек традиции дедов и прадедов, с одёжки и до манер — все с чужого, европейского плеча. Только гоже ли это россиянам с их собственной, исстари незаёмной самобытностью? Вот и заставили задуматься русскую публику Константин Аксаков, литераторы Хомяков, Григорьев и другие.

Тютчев потянулся к славянофилам. Точнее сказать, не принимая поддёвочного маскарада и крайнего, слепого неприятия всего западного, Фёдор Иванович разделил с ними идеи охранения русского и общеславянского первородства. На этот счёт, думается, имелась глубокая причина. Известно, что большое лучше видится на расстоянии. А расстояние — и в вёрстах, и во времени отделившее Тютчева от России — было немалое. Вот и увиделось, укрупнилось из дальнего далека всё, что он оставил дома. И по своеобразному закону контраста — каждый день перед глазами иноземное, в ушах час за часом чужая речь — проявилось в тютчевской душе с огромной силой, как бы сдерживаемой целых два десятилетия с лишком, это гордое русское самосознание.

Но и опыт, обретённый за рубежом, то, что можно назвать хотя бы европейским бытом, точнее, общим для всех цивилизованных народов течением жизни, оставил свой след, с которого Тютчев конечно же не мог теперь сойти. Потому-то, след к следу, и образовалась вроде бы своя тропа. Однако оказалось, что и младший сын Аксакова, Иван Сергеевич, после смерти отца и старшего брата зашагал своим путём, совсем понятным и близким Тютчеву.

Чуть ли не в первую встречу с Тютчевым Иван Сергеевич признался:

   — Я — в своей комнате, Константин — в своей. А читаем, к примеру, одну и ту же грамоту Древней Руси. Брат в восторге от всех устоев и правил, по которым жили предки. Я же спорю, отрицаю... В самом деле, к чему мне, правоведу, юристу, да борода по пояс, брюхо, готовое вот-вот лопнуть от сытости? За это ли следует держаться, это ли прославлять?

С несогласий началось, а затем появилась мысль: не в дремучем прошлом, а в сегодняшнем дне следует искать то исконно русское, что одно только и может повести Россию по её собственному пути.

Иван Сергеевич, как он сам высказывался и устно, и печатно, силился найти современные «зиждительные силы», способные обновить «дряхлый мир». Таким, ищущим, он и понравился Белинскому: «Славный юноша! Славянофил, а так хорош...»

И Иван Сергеевич Тургенев, любивший главу аксаковской семьи за сердечную доброту и почитавший его за удивительный писательский слог, счёл за праздник знакомство и разговоры со своим полным соименником.