Худые, костисто выпирающие под сюртучком плечи Тютчева брезгливо передёрнулись.

   — Так в чём же дело, папа? — нетерпеливо спросила Мари. — И чем, по-вашему, надо лечить существующее зло?

   — Причина народной дикости в порочной нравственности. А способ лечения... Во всяком случае, в педагогической аптеке вряд ли сыщутся лекарства от этого недуга, — с едва заметной иронией произнёс Фёдор Иванович.

Спор с отцом всегда возбуждал Мари. Её ум старался при этом отыскать на острую фразу отца такой же достойный по своей форме ответ, и высшее наслаждение испытывала она от неожиданной беспощадности его суждений. Но на этот раз Мари и не пыталась подобрать эквивалентов его словесным пассажам. В безукоризненной, казалось бы, логике отца она сразу же обнаружила уязвимую ошибку.

Итак, порочная нравственность, переданная по наследству?.. Но уже её дед, отец папа, Иван Николаевич, был человеком, который, по единодушным уверениям многих, кто его знал, отличался необыкновенным благодушием, мягкостью и редкой чистотою нравов. А сам её отец? Или она сама, её сёстры и братья? О каком же влиянии «рыбы, гниющей с головы», может идти речь? И другое: не образование ли дало отцу да и ей самой тот уровень сознания, на который они поднялись как мыслящие существа? А раз так, разве сыновья сегодняшних крестьян, которых водка лишает человеческого обличья, не смогут завтра порвать с привычками своих отцов, с невежеством и дикостью, если дать им знания?

Всё это Мари высказала отцу и вскинула голову, ожидая ответа.

   — Неужели, Мари, ты считаешь, что те, кто сидит у нас на самом верху, лишены образования? Не считаешь так? Превосходно. Тогда постарайся ответить мне, почему так лицемерны порою их речи и так низки их поступки?

   — Это другой вопрос, — вспыхнула Мари.

   — А для меня он — всё тот же.

   — Тогда я знаю ваше лекарство от народной дикости, убожества и нищеты, — неожиданно встала Мари и подошла к окну, слегка отведя в сторону штору. Через стекло открылся парк, за ним горбатая улица чёрных крестьянских изб, взбегающих в гору. — Ровно восемь лет назад, день в день, вот здесь, в Овстуге, и тоже по случаю такого же престольного праздника, вы сказали:

Голос Мари звучал несколько выше привычного тембра, глаза излучали густую глубину.

Вдруг она смолкла, склонила голову и тихо, выделяя каждое слово, повторила предпоследнюю строчку и закончила:

Тютчев, казалось, дремал. По крайней мере, он сделал вид, что очнулся от забытья. Он часто позволял себе на какое-то время неожиданно выключаться из разговора, но при этом никогда не терять его нити.

   — Самый испытанный и надёжный способ доставить мне несколько неприятных минут — это при мне вслух прочитать мои стихи. А между прочим, мы только сейчас здесь рассуждали о нравственных чувствах, — раздражённо проронил Фёдор Иванович.

   — Папа, я вовсе не собиралась доставлять вам неудовольствие, — быстро подошла к нему Мари и опустилась на колено, взяв руку отца в свою. — Вы представить себе не можете, как нравятся мне ваши стихи, какое истинное наслаждение они мне доставляют. Здесь каждая строчка — музыка. Кроме... кроме последней. Нет, нет, не перебивайте меня, я знаю: осознание Бога — высокое чувство, способное очищать человеческую душу. Но люди на земле, разве они сами не в состоянии изменить свою жизнь?

Тютчев встал и сделал несколько шагов по скрипучему, рассохшемуся паркету.

   — В нашем споре нет противоречия, — сказал он. — Разница лишь в том, что ты думаешь о тех, кого ты видела сегодня на празднике, я — о России в целом. Чтобы по-настоящему вылечить народ от недугов скотского бытия, кроме образования, необходимо и что-то иное, что могло пробудить и объединить его сознание, возродить нацию. И это иное я вижу в истинно русском и даже общеславянском духе. Вот в чём наша нравственная опора и надежда!

   — Иначе, в православии и панславизме? — переспросила Мари.

   — Я не знаю, как это лучше назвать, но ты близка к пониманию моей мысли, — согласился Тютчев.

Эрнестина Фёдоровна и братья Мари уже ушли к себе, в столовой остался Бирилёв. Он сидел в кресле, стоявшем в углу, возле больших напольных часов, и внимательно следил за разговором.

   — Как вы помните, Фёдор Иванович, — вдруг отозвался он, — десять лет назад на Черном море война как раз и началась лишь потому, что кому-то там, наверху, захотелось создать в противовес Европе могучую российско-византийскую империю, иначе — мощную панславистскую державу.

Тютчев резко обернулся к зятю.

   — Да, и меня одурманил тогда тот угар, — ответил он. — Я тоже в числе многих близких мне по духу людей приветствовал так называемый православный крестовый поход. Но я же одним из первых и проклял ту преступную войну! Сейчас речь о другом — о торжестве православного духа без войн и насилия, о возрождении самосознания народа...

Как трудно казалось ему объяснить другим всё то, что для него самого было ясным и понятным! Да, он за просвещение народа, за школы и университеты, за книги, которые несут знания. Именно он, председатель цензурного комитета, ведающего правом запрещать или разрешать переводы с других языков, за то и бьётся, чтобы печатное слово, несущее прогресс, беспрепятственно достигало русской публики.

Но каждой нации нужна своя собственная идея, способная её разбудить и сплотить, сделать здоровой.

   — «Риза чистая Христа...» — Тютчев повторил вслух свою же стихотворную строку. — Это, если хотите, не Бог, даже не православие в религиозном, церковном смысле. Так я образно определил именно тот дух нации, на который уповаю. В России он жив, как ни в каком ином народе. На Западе всё уже давно продано и куплено, и ещё раз продано. Там гниль фарисейства и человеконенавистничество, несмотря на образцово поставленное образование. Потому я верю: у России — свой путь, отличный от Европы. И в своём духовном развитии она может не только явить миру образец, но и стать центром православия для всех славянских народов. Да, именно так! Рано или поздно, но наша держава неминуемо достигнет своей цели. И эта цель возродит нацию — и верхи, и низы. Правда, многие из тех, кто считает себя верхами русского общества, думают, что они вполне цивилизованная публика. Но это накипь! А жизнь народная, жизнь историческая осталась ещё нетронутой в массах населения. Она ожидает своего часа и, когда этот час пробьёт, откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему.

Горячая убеждённость Тютчева завораживала, а его разоблачение самых верхов уже не удивляло Бирилёва. Но он не привык отдаваться отвлечённым размышлениям, за которыми не видел конкретного дела. В нынешнем же его состоянии, когда он не знал, к чему приложить руки, чем наполнить свои дни, когда отпускала болезнь, мысли тестя казались ему далёкими от реальной жизни мечтаниями.

Из головы не выходили погибшие мужики. И ему, терявшему по необходимости десятки людей в боях, когда жертв нельзя было избежать, сегодняшние жертвы были особенно прискорбны. Потому он согласился с женой, когда она закончила затянувшийся спор: