Как определил Боткин, рецидив контузии у Бирилёва был обнаружен, вероятно, в самой начальной стадии, и вследствие этого своевременно было назначено лечение. Но, насколько серьёзна и опасна причина самой болезни, иными словами, как глубоко поражены сосуды мозга и нервная система, — решить всё это могло лишь время.

Сергей Петрович не просто из вежливости, вернее, из врачебной этики в первый же день уверенно сказал Марии Фёдоровне, что он не намерен отдавать болезни такого человека, как Николай Алексеевич. Но в то же самое время, исходя из этой же самой врачебной этики, он всё же скрыл тогда от неё действительные размеры опасности, которые могут угрожать больному.

У Сергея Петровича, искусного врача и сердечного человека, было правило: никогда не волновать больных и их родственников. Он убеждённо полагал, что покой, уверенность в лучшем исходе — такой же, если подчас не лучший союзник для больного, чем сама медицина. Кроме того, по-человечески Сергей Петрович опасался за Марию Фёдоровну. Диагноз болезни и её возможные последствия, полагал врач, могут быть тяжело ею восприняты.

В мужестве своего пациента Боткин не ошибся. Он с восхищением отмечал, как Николай Алексеевич боролся с болезнью. Вот третьего или четвёртого дня он ещё едва был способен пошевелить рукой или ногой, но, встав с постели, тут же начинал заниматься гимнастикой или садился в седло. Массажи, ванны, все другие возможные способы восстановления двигательных функций Бирилёв принимал как первейшую необходимость, и они, эти способы лечения, вместе с его волей к выздоровлению подчас заметно влияли на ход болезни, приостанавливали её.

Однако что более всего поразило и несказанно восхитило Сергея Петровича, это поведение Марии Фёдоровны. Врач убедился не только в стойкости и твёрдости её характера, в способности, не опуская рук, ухаживать за больным мужем, но и отметил редкое умение так выполнять все его предписания, как это мог бы делать человек, специально подготовленный.

Такие качества он уже однажды наблюдал в Крыму у медицинских сестёр — сподвижниц Пирогова. Русские женщины, отправившиеся в осаждённый Севастополь, показали, как много они способны сделать для помощи раненым солдатам и офицерам. Они работали на перевязочных пунктах, в операционных, выносили на себе раненых с поля боя. И всё это под огнём неприятеля, в самом пекле.

Не случайно тогда вся Россия, наряду с самими героями беспримерной обороны, воздавала должное этим спокойным, исполненным сострадания и одновременно волевым женщинам. Образ сестры милосердия в коричневом строгом платье с белыми накрахмаленными обшлагами, в ярко-белой и тоже накрахмаленной шапочке стал известен многим русским людям.

«Большая, высокая тёмная зала — освещённая только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых, — была буквально полна... Сёстры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно-слёзного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами...»

Так сдержанно, просто, до какой-то степени даже обыденно описал многотрудный подвиг сестёр милосердия очевидец и сам участник Севастопольской обороны Лев Николаевич Толстой.

Наблюдая за Марией Фёдоровной, Сергей Петрович невольно сравнивал её с сёстрами милосердия из Крестовоздвиженской общины, которую в тяжёлую для России пору создал Николай Иванович Пирогов.

   — У вас золотое сердце и золотые руки, милейшая Мария Фёдоровна. Я бы почёл за огромное счастье видеть вас среди своих самых первых помощников, — сказал однажды Боткин.

Он только что осмотрел Николая Алексеевича в его кабинете, в квартире Тютчевых на Невском проспекте, и был ещё под впечатлением того, как вела себя Мария Фёдоровна. Она спокойно, со знанием дела, помогла врачу обследовать мужа, сама приготовила лекарства и дала их больному, предложила испробовать именно те процедуры, которые, по её наблюдениям, благотворно отразились на лечении.

Они прошли в красную гостиную, и Сергей Петрович, сев напротив Марии Фёдоровны, ещё раз повторил:

   — В вас — редкий талант, столь необходимый каждому, кто имеет честь принадлежать к медицинскому персоналу.

   — За чем же дело, Сергей Петрович? Признаться, я и сама собиралась заговорить с вами об этом предмете...

Боткин поднялся с кресла.

   — Как это непостижимо, Мария Фёдоровна, — меряя быстрыми шагами гостиную, заговорил Боткин. — Представьте, умные, самоотверженные русские женщины вынуждены ехать в Женеву, в Германию, чтобы выучиться и стать врачами, у нас же для них закрыты двери университетов и клиник! Но ведь именно наши соотечественницы первыми в мире доказали на Крымской войне, на что способны женщины, если им дать образование!..

   — Да, муж не раз говорил мне, как деятельны и умелы были наши сёстры милосердия в Севастополе. Неужто их пример не вразумил тех, от кого зависит развитие нашей общественной жизни? Ведь беда, отчаянная беда в деревнях — нет врачей, фельдшеров, медицинских сестёр на целые уезды! И какое это горе, когда, сострадая, не можешь помочь ни старым, ни малым... взять хотя бы наш Овстуг...

Боткин подошёл к камину, опустился в кресло.

   — Пирогов... Знаменитый, великий Пирогов, который создал первую общину сестёр милосердия и вместе с сёстрами в корне изменил всю постановку врачебного дела, сейчас в отставке. Да-с, устал бороться с чиновниками, тупицами, казнокрадами...

Мари внимательно слушала Сергея Петровича. Она и сама не раз уже думала о той несправедливости, которая лишает женщину настоящего, деятельного участия во многих важных делах.

С тех самых пор, как Сергей Петрович стал постоянно бывать в доме Тютчева, встречаться со всеми его обитателями и, конечно, с Фёдором Ивановичем, он понял, что здесь можно обо всём говорить честно и откровенно.

   — Да-с, — милейшая Мария Фёдоровна, — произнёс Боткин, — внутреннее устройство нашего отечества желает — увы! — много лучшего. Но если бы мы были бедны по своей человеческой природе, если бы у нас недоставало светлых умов, истинных одарённостей и талантов, в том числе и среди русских женщин!.. Кстати, хочу привести вам слова, которые однажды высказал во дворце наш великий Пирогов, как раз о роли женщин в общественной жизни. Он прямо заявил, основываясь на опыте Севастополя, что женщины не только для ухода за страждущими, но даже в управлении многих общественных учреждений более одарены способностями, нежели некоторые из мужчин. Поэтому, подчеркнул он, сёстрам милосердия надо давать хорошее техническое образование, чтобы они были не православными монахинями, а настоящими помощниками врачей в госпиталях. Представляете, не только на чувствительное женское сердце уповал наш великий хирург, а именно на милосердие, подкреплённое глубокими и основательными профессиональными знаниями!

   — Значит, он настаивал на специальной и постоянной подготовке медицинских сестёр?

   — Совершенно верно, Мария Фёдоровна, — подхватил Сергей Петрович. — Это и есть завет Пирогова, который он передал нам, своим последователям и ученикам. Сейчас со мной в клинике работает Елизавета Петровна Карцева. Она одна из севастопольских сестёр, и я непременно познакомлю вас с этой изумительной женщиной. Так вот, имея в виду Елизавету Петровну, Пирогов недавно писал, обращаясь к нам, продолжающим его дело...

Сергей Петрович порылся в карманах, вынул сложенный вчетверо листок и, приложив к стёклам очков пенсне, вслух прочёл:

   — «Если община будет наконец введена в военные петербургские госпитали, то я бы советовал поручить их непременно Елизавете Петровне Карцевой, — никому другому... Разве Карцева не общине обязана обнаружением своих достоинств? Не будь общины, личность скрывалась бы в хаосе общества... Мне кажется, что при настоящем развитии общины вам бы можно было учредить хоть для 3-х, для 4-х сестёр искус, да порядочный, чтобы испытать, не удастся ли образовать ещё две, три замечательные личности. Неужели в целом русском царстве не найдётся двух или трёх, которые бы со славой выдержали трудное испытание, в которых бы не запала мысль о высокости долга и цели, в которых бы не пробудилось сознание, что можно жить и другой жизнью, не похожею на ежедневную? Я всё ещё не потерял эту веру...»