«Высокость долга и цели... — повторила про себя Мари слова Пирогова. — Значит, это возможно — испытать себя, жить жизнью, не похожей на ежедневную, а именно той, которая постоянно нужна другим?»

   — Если я правильно вас поняла, дорогой Сергей Петрович, вы намерены создать новую общину медицинских сестёр?

   — Льщу себя этой великой надеждой. И вы, милейшая Мария Фёдоровна, если не возражаете, станете одной из первых сестёр. А в будущем — уверен! — получите и отечественный диплом врача. Но чтобы даже открыть общину, надо к этому сделать важные практические шаги. Так что, как говорится, дайте срок...

Разговор с Сергеем Петровичем Боткиным отчётливо возник в памяти Мари здесь, в овстугском саду, по дорожкам которого они вечером прогуливались с братом.

   — Ванюша, я обязательно напишу тебе в Смоленск обо всём, что у меня произойдёт в жизни из того, что я так ожидаю, что должно сбыться непременно, — пообещала Мари.

Они уже подошли к дверям, ведущим в дом, но всё ещё стояли на ступенях, не желая расстаться.

   — Я верю в тебя, Мари. — Брат снова пожал руку сестры, потом обнял её и поцеловал. — И я люблю тебя больше всего на свете! Даже когда мы будем вместе с Ольгой, ты останешься для меня самым дорогим человеком. А Ольга так мила, так очаровательна. Вот увидишь, ты тоже полюбишь её, как люблю её я...

Свет, падавший из окон, отбрасывал длинные тени от деревьев. Там, вдали, у входа в сад, тени густели, наливаясь уже сплошной теменью, и замирали звуки отходившего ко сну села.

Сестре и брату не хотелось уходить. Им сейчас было хорошо вдвоём.

И хорошо им было ещё и оттого, что, оставаясь вдвоём, каждый из них ощущал в себе свою любовь. Ту самую любовь, которая одна на земле только и способна творить добро и счастье.

«Как мне сейчас хорошо, будто в моём сердце поместились все радости и горести мира, всё человеческое счастье и все печали, и я сама точно растворилась в жизни всех живущих на земле — близких и совсем неизвестных мне людей, — неожиданно подумала Мари. — Это, наверное, и есть счастье. Как же у меня светло на душе оттого, что я это теперь чувствую! Должно быть, о таком именно вечере, о такой минуте в человеческой жизни, когда ощущаешь слияние со всей вселенной, и написал когда-то папа...

Да, да, — снова подумала Мари, — так верно и просто выразил папа мысль, особенно понятную мне теперь: каждому человеку дарована от рождения его собственная жизнь, одна-единственная, но только тогда он почувствует её высшее предназначение, когда через его душу пройдут боли и печали всего сущего на земле...»

3 августа 1869 года в Финском заливе произошла катастрофа — затонул фрегат «Олег». У острова Гогланд он столкнулся с броненосной батареей «Кремль» и на глазах всей русской эскадры пошёл ко дну.

Корабли, как и солдаты, гордо погибают в боях. До самых крайних, самых последних пределов отстаивают они свою жизнь и свободу отечества и принимают смерть, когда не остаётся иного выбора. Здесь же — нелепица, недоразумение, а поди ж, могучего корабля больше нет...

На море был штиль. Красавец «Олег», спущенный на воду семь лет назад, неся на борту пятьдесят семь орудий и пятьсот сорок пять офицеров, гардемаринов, кондукторов и нижних чинов, как говорит о том акт, составленный на месте происшествия, проводил двухдневные учения. Когда манёвры уже завершались и «Олег» подошёл к Гогландскому маяку, последовала команда к перестроению. Склянки пробили ровно половину восьмого вечера, видимость на море была отличная.

По приказу командира капитана первого ранга Майделя, которому четыре года назад сдал свой корабль Бирилёв, «Олег» начал манёвр для перемены фронта. Паруса убрали, машины отработали вперёд, назад и снова вперёд, как вдруг с кормы разнёсся удар, а затем скрежет сдираемой бронированной обшивки. Судно столкнулось с плавучей батареей и тут же, в течение пятнадцати минут, затонуло, оставив на поверхности только верхушки брам-стеньг.

В вахтенном журнале появилась последняя запись: «60 градусов 5 минут и 45 секунд широты и 27 градусов 18 минут и 0 секунд долготы по Гринвичу» — место могилы «Олега» и шестнадцати членов его экипажа...

Когда в Севастополе уходил на дно Черноморский флот, в том числе корабли «Иегудиил», «Великий князь Константин» и «Двенадцать апостолов», на которых лейтенант Бирилёв служил флаг-офицером, у него ещё оставалась возможность драться с врагом на суше. Да и все последние годы, сам находясь на берегу, Николай Алексеевич знал, что его фрегат остаётся в строю. Значит, когда-нибудь поднимется в его рубку и он, командир.

И вот — вдребезги эта надежда!

Ещё три года назад, когда кончился годовой отпуск, Бирилёв приезжал на свой корабль. Свежий ветер гудел в мачтах, полнил громадные паруса, и тысячами ярких солнц горели медные, натёртые до блеска поручни трапов и колокола громкого боя, сверкали круглые стёкла иллюминаторов. Он обошёл весь фрегат, только не переступил порога командирской каюты. Он не хотел искушать судьбу, потому что ждал её решения, которое должно было прийти из Адмиралтейства. Решение пришло неутешительное: продлить отпуск до полного выздоровления.

Сам с собою Бирилёв не играл в прятки. Не хуже врачебных комиссий он знал, что к службе непригоден. Но зачем же он в таком случае носит форму капитана первого ранга, получает полное флотское довольствие?

Отпуск на одиннадцать месяцев по болезни — куда ни шло. Всё же определён срок возвращения, обозначен с точностью до того самого дня, когда он вновь должен взойти на командирский мостик.

Но отпуск без срока — отпуск без надежд, хуже списания по чистой. При увольнении ты знаешь, что твои дороги и дороги сослуживцев, остающихся в строю, навсегда разошлись, и уже сам на берегу выбираешь своё новое поприще. Отпуск без срока означает, что ты тоже никогда сам не вернёшься в строй, но флот должен тебя, оставшегося навсегда за кормой, продолжать содержать, хранить твоё имя в своих списках — одного среди сотен тех, кто несёт многотрудные вахты.

Бирилёв подал рапорт об отставке, когда получил бумагу о продлении отпуска до полного выздоровления. Красивые писарские буквы с замысловатыми завитушками плясали перед глазами. Он смял ненавистный бездушно-холодный лист и простым, обыкновенным, слегка с наклоном почерком написал своё прошение.

Не могу, не хочу быть иждивенцем, когда привык есть свой флотский хлеб за труды, какими бы тяжёлыми они ни были, — читалось за каждой фразой рапорта, составленного, конечно, в иной, соответствующей форме.

Главный командир Кронштадта Степан Степанович Лесовский подержал на вытянутой руке бумагу и положил её на зелёное сукно письменного стола.

   — Предоставленными мне полномочиями не волен решить вашу судьбу. К тому же, Николай Алексеевич, подавая рапорт, — адмирал сделал ударение на последнем слоге, как и полагалось истинному моряку, — вы подумали об одном, может быть, не существенном для вас лично, а для меня и других ваших товарищей немаловажном обстоятельстве? От флота вас отлучить возможно, но нельзя отлучить флот от вас! Вот, потрудитесь взглянуть!

Адмирал протянул Бирилёву папку. На обложке непередаваемо красивым, всё тем же канцелярским почерком, олицетворяющим собою совершеннейшее писарское искусство, было выведено: «Формулярный список о службе и достоинствах флигель-адъютанта Его Императорского Величества гвардейского экипажа капитан-лейтенанта Николая Бирилёва 1-го».